...С бешеной скоростью крутятся колеса машины, ревет мотор. Снова гремят выстрелы... Словно подкошенная, оседает на пол мать...
В короткие секунды просветления, когда ветер относит куда-то в сторону тягучий звон, снова слышится, как зловещее пророчество, трогающий за душу крик горлинки: «У-ху-ху-ху-ху... У-ху-ху-ху-ху...»
Он открыл глаза, увидел встревоженное лицо Ольги, склонившейся над ним, белые стены комнаты. За окном листья тутовника, ослепительно яркое голубое небо.
Почему у него забинтована грудь?
Руки, лежащие поверх белоснежной простыни, кажутся безжизненными, землисто-серыми. Подумал: «У матери сейчас такие же мертвые руки». С силой разнял сцепленные на груди пальцы. Оказалось, чтобы разнять их, совсем не требовалось усилий. Руки будто сами разлетелись в стороны, ударились о сетку кровати. Нестерпимая боль пронизала грудь, схватила за горло. Со стоном повернул голову на подушке. Когда снова открыл глаза, увидел устремленный на него взгляд Аликпера. Рядом с койкой Аликпера, опустив голову на руки, сидела его жена.
— Салям, Ёшка, — торопливо, даже с какой-то бравадой сказал Аликпер.
У Якова сразу как будто прибавилось сил. «Аликпер, друг!» — хотел крикнуть он, по из горла вырвался только сдавленный хрип.
— Ай, Ёшка, слушай, что я тебе скажу. Мало Аликперу осталось жить... Я кричал: «Эй, Шарапхан, тебе только Каип Ияса стрелять. Вот я, Аликпер, один на тебя иду...» Ай, Ёшка, как он убегал от меня! Я кричу: «Стой! Ты трусливая собака, Шарапхан! Аликпер один! Давай стреляй, и я буду стрелять!..» Я не боялся!.. Аликпер никого не боялся... Я дал ему первым стрелять... Шарапхан попал. Аликпер тоже попал. Ай, Ёшка, какая стрельба была!..
Поначалу ясная, речь Аликпера стала перемежаться бредом. Но на тонком красивом лице его оставалось выражение удовлетворения и даже радости, что никак не сочеталось с его безнадежным состоянием. Аликпер презирал смерть. Он и сейчас не хотел, чтобы видели, как ему тяжело.
В палату вошли врачи и сестры в белых халатах, обступили Аликпера, куда-то повезли.
— Ёшка, прощай, дорогой! — превозмогая боль и запрокидывая голову, крикнул Аликпер.
Проводив его взглядом, Яков попытался спросить, что с матерью, но зашелся в мучительном кашле. Кто-то дал воды. То ли Ольга, то ли сиделка вытерла ему лоб влажным полотенцем. И снова все поглотила пахнущая приторным лекарством темнота.
Сколько прошло времени, когда он то проваливался в небытие, то начинал воспринимать окружающее, он не знал. Может, неделя, две, три, месяц... Он улавливал чьи-то голоса. Приходили врачи, и тогда сильные мужские руки ощупывали его. Совсем другие руки, прохладные и легкие, делали перевязку, давали лекарства, осторожно поворачивали и поддерживали его, когда надо было сменить постель, уложить его поудобнее. Он никак не мог понять, чьи это руки. Каждый раз пытался пересилить свой горячечный бред, схватить, остановить ускользающее видение. Подсознательно он хотел верить, что рядом с ним мать. Но это была не она, и не Светлана, и не Ольга, хотя несколько раз Ольга появлялась перед ним и снова исчезала. Он так и не мог спросить у нее, жива ли мать. Минуты облегчения прекращались так же внезапно, как и появлялись. Снова и снова надвигались мучившие его видения, и через раскаленную пустыню шли и шли с неумолимым колокольным звоном кроваво-багровые караваны верблюдов...
Наконец настал день, когда кошмары исчезли. Очнувшись, Яков долго лежал с закрытыми глазами, ощущал удивительную тишину и странную пустоту во всем теле. Он не сразу понял, что же изменилось в его состоянии. Перевел взгляд на то место, где в последний раз видел Ольгу. Она и сейчас стояла против окна. Заметила, что он посмотрел на нее, улыбнулась одними глазами. Рядом с Ольгой майор Карачун в накинутом поверх гимнастерки халате.
— Мать... жива? — с трудом разжимая губы, спросил Яков. Заметив, как потупилась Ольга, повторил: — Где мать?
— В госпитале, — быстро ответил Карачун. — Сейчас ей уже лучше.
Кайманов уловил неискренние нотки в его голосе, но не позволил сразу исчезнуть хотя бы маленькой надежде.
Ольга вышла. Карачун придвинул табуретку к изголовью больного, тихо произнес:
— С тобой, наверное, рано вести разговор, но меня переводят на западную границу. Завтра уезжаю. Может, больше не удастся поговорить. — Федор сделал паузу, как бы обдумывая, с чего начать, потом продолжал: — Ты, Яша, дорого заплатил за арест Флегонта. Но вот что я хочу тебе сказать. В заминированном тайнике у него нашли фотоснимки важных объектов: Мургабской плотины, оборонного завода, детальные топографические карты Дауганского участка границы, оружие, боеприпасы...
— Мы были с тобой друзьями, Федор, — прервал его Яков. — Не темни... Скажи правду... Мать умерла?
Карачун опустил голову. Долго молчал. Ответил каким-то незнакомым глухим голосом:
— Да, Яша... Там же, в доме...
Яков закрыл глаза. Неизбывное горе сдавило простреленную грудь, ударило в виски. «Матери нет больше в живых».
Будто сквозь сон слышал он голос Карачуна:
— Знаю, не время и не место говорить сейчас о делах, но другого случая у меня не будет, а сказать надо. Постарайся слушать внимательно. Флегонт, Шарапхан, Сеид-ага многого еще не сказали. Но проясняется вот какая картина. За кордоном Мусабек, по эту сторону границы Флегонт — резиденты одной и той же иностранной разведки, немецкой. У Флегонта была связь с Мусабеком через Аббаса-Кули, того самого, который скрылся в день срыва предвыборного собрания на Даугане. Ради того чтобы убрать тебя с поста председателя, они пошли даже на саморазоблачение Аббаса. Но был и другой канал связи — через пособника контрабандистов Сеида-ага. К нему ходил сам Шарапхан, правая рука Мусабека. По-видимому, Шарапхан контролировал действия агентов, подчинявшихся Флегонту и Мусабеку. Троих мы взяли, рано или поздно будут обезврежены и остальные агенты. Но Мусабек-бай остался, байские прихвостни на нашей территории остались, немецкая разведка с каждым днем действует все наглее. Если они здесь свили такое змеиное гнездо и, не жалея денег, забрасывают к нам шпионов, значит, не зря все это делается. Шпионы, которых мы берем на границе, говорят с немецким акцентом. Вот и приходится думать: договор договором, а оружие держи наготове. Чует мое сердце, что-то затевают они... Я понимаю, Яша, — продолжал он, — у тебя сейчас большое горе. Но и ты пойми, что здесь, на участке Дауганской комендатуры, в охране границы многое зависит от тебя. Никто, кроме тебя, не знает так хорошо эти горы.
Слова Карачуна не могли не встревожить Якова, даже больного.
— Зачем тебя переводят на запад? — спросил он.
— Видно, считают, что там я нужнее, принесу больше пользы, — пожав плечами, ответил Федор. Яков понял: «Сам подал рапорт».
— Скажи, что с Аликпером?
— Из Москвы прилетал профессор, оперировал его. Говорит, мало надежды, что выживет.
Разговор с Карачуном настолько утомил Якова, что он незаметно для себя впал в тяжелое забытье. Когда очнулся, Карачуна в палате уже не было, с огорчением подумал, что и проститься как следует не пришлось...
Долго, не отрываясь, смотрел в окно, где застыли в знойном мареве широкие листья тутового дерева, сквозь листву которого проглядывало блистающее ослепительной голубизной небо.
Впервые за время болезни он осмысленным взглядом обвел стены палаты, потом посмотрел на свои руки.
Серые кисти с толстыми мосластыми запястьями и в этот раз показались ему безжизненными. Он вдруг захотел вернуть им силу, ощутить снова свое тело таким, каким оно было, когда они вместе с Баратом, Саваланом и Мамедом корчевали пни в горах, вывозили дрова в долину. Согнул правую руку в локте, поднес растопыренные пальцы к самому лицу, медленно сжал их в кулак. Продолжая сжимать и разжимать пальцы, стал считать вслух: раз... два... три... четыре... Какую немыслимую боль причиняет каждое движение, но уже одно то, что он выдерживает эту боль, не теряет сознания, несказанно обрадовало его.