— Вы получили боевое оружие, — снова заговорил Карачун. — Но главное не в этом. Винтовка нужна, когда перед вами явный враг. Гораздо опаснее — скрытый. Не забывайте об этом. У нас тут, на границе, уже есть товарищества по совместной обработке земли, создаются первые колхозы. Враги распускают о них нелепые слухи. Кое-кто верит слухам. Есть семьи, которые даже собираются уходить за кордон. Помимо меткой стрельбы по врагам, мы должны учиться попадать словом в душу человеку. Пограничник обязан знать каждого, кто живет в пограничной зоне, чем дышит, что думает, какое у него настроение; должен помогать людям разбираться в обстановке, не оставлять никого в трудное время, а когда надо — потребовать ответа.
С некоторой торжественностью произнеся эти слова, Карачун сел в общий круг. Начался непринужденный разговор, из которого Яков понял, что Федор Афанасьевич не первый раз приходит к рабочим, что в сенокос и жатву пограничники помогали недавно организованному товариществу, председателем которого стал Балакеши, и что уже не однажды рабочие-ремонтники участвовали в поисках на границе, помогали пограничникам.
Карачун и Дзюба, попрощавшись, уехали, а Яков долго еще раздумывал о том, как ему организовать работу бригады содействия. После обеда он возил с Баратом гравий, то и дело поглядывая на своих товарищей.
Солнце, опускаясь к зубчатым вершинам гор, в упор освещало бурые их склоны, людей, цепочкой растянувшихся вдоль израненной ручьями и потоками дороги, лошадь и телегу, раскинутый неподалеку палаточный городок. Теперь это не только ремонтная бригада, но и боевая единица. Днем люди бригады закрывают бреши и промоины в дороге, ночью должны с оружием в руках закрывать бреши на горных тропах.
Насыпая гравий в телегу и подвозя его к промоинам, Кайманов прислушивался к разговорам. Балакеши, выравнивая полотно дороги, рассказывал о самых известных в этих краях контрабандистах. Все его слушали, временами прерывая рассказ возгласами и репликами.
— Кто такой Чары Ильяс, Балакеши? — сгружая гравий, спросил Яков. Он все еще никак не мог привыкнуть к имени председателя товарищества по совместной обработке земли: «Балай» — ребенок, «Кеши» — человек. Выходит, «Человек-ребенок». В переводе — бессмыслица. Но ему известно было, что у туркмен и азербайджанцев иной раз встречаются совсем неожиданные имена. Например, родился ребенок утром, дают ему имя Гюньдогды — «Солнце взошло», родился зимой — Карягды, то есть «Шел снег». А, например, Амангельды, по-туркменски значит «Счастливо пришел»: ждали ребенка, благополучно родился, назвали Амангельды.
Услышав, что Кайманов не знает, кто такой Чары Ильяс, Балакеши в изумлении поднял кверху густую, черную, подбритую на челюстях угловатой скобкой бороду, зачмокал губами и укоризненно покачал головой:
— Ай, Ёшка, все тебе о нем расскажу. Чары Ильяс за терьяк луну с неба достанет, по штыкам пройдет, в ухо верблюда влезет. Второй год через границу ходит, никто не может поймать. Нет человека, который поймал бы Чары Ильяса.
— Если поймать не могут, как знают, что ходит? — резонно возразил Яков.
— Люди знают, — уклончиво ответил Балакеши. — Носчики-терьякеши говорят: «Был Чары Ильяс». Сам он никогда не попадется.
— Ты его видел?
— Как не видел. До того как Чары Ильяс за кордон убежал, видел. В ауле Гиями. Он баем был. Только баи редко терьяк курят, а Чары Ильяс курит. Ростом мал, худой, силы нет, здоровья нет, а поймать никто не может — шибко хитрый. Соберет носчиков и пускает через границу по два, по три. Ага, прошли! Тогда сам идет. Задержат двух-трех, ведут на заставу, он за их спиной проскочит. Прорыв сделает через Мер-Ков или у Ходжа. Здесь его и ждут. А он полмесяца по пескам бродит, обратно у Карагача пройдет. Сколько пограничников ни ставь — как ручей в песок. Был Чары Ильяс, и нет его. Уж и люди его видели, и след найдут, а схватить не могут. След так запутает, ничего не поймешь. Халат на пиджак сменит, женскую одежду наденет, пройдет.
— Ай, Балакеши, сказки говоришь, — усомнился Яков. — Как так нельзя поймать? Пограничники ловят, вы ловите — и никто не может?
Балакеши поднялся, обвел всех взглядом, как бы приглашая бригаду в свидетели. Все приостановили работу.
— Ты видел, Ёшка, большого Степана, что с Федором приезжал?
— Дзюбу, что ли?
— Правильно, Дзюбу, — подтвердил Балакеши. — Вот он второй год служит. Знает, как командир Лутков в наряде стоял...
— Ты тоже знаешь, вот и расскажи, — сказал Яков.
— И расскажу... — согласился Балакеши. — Лутков сверхсрочно служил. Палец ему в рот не клади! Ждали Чары Ильяса. Во всех нарядах главными командиры были. Лутков тоже главным в своем секрете сидел.
— Ну и что?
— Они сидят, да? — узкие глаза Балакеши округлились. — Полночи сидят, да? Под утро слышат шорох и стук камней: бежит кто-то по тропе, пыхтит. Лутков кричит: «Дур!» Смотрят, терьякеш. Маленький, худой, так запыхался, едва дух переводит. Тише, тише, говорит, дай попить, бегу к начальнику. Семь человек видел, сюда идут, сам Чары Ильяс их ведет! Ну, Лутков видит, последний замухрыш перед ним, а сказал все правильно: ждали они группу в семь человек, самого Чары Ильяса с ними. Дал он терьякешу попить. Как же, помощник, друг пограничников, выследил вооруженную группу! Сам своим людям команду отдает: позицию занимай! Терьякешу говорит: «Дуй по этой тропе прямо на заставу». Тот и дунул. Узнали потом, сам Чары Ильяс был, обошел наряд, свою группу в обход к городу вывел. Ему-то и надо было узнать: есть ли тут пограничники. Утром по следам пошли, все поняли. Так тот Лутков волосы на себе рвал, две недели по горам да пескам за Чары Ильясом гонялся. Где там, разве найдешь! В кобру, в зям-зяма обернется, а уйдет. После уже шаромыги сказали: за сто верст отсюда обратно переходил. Все равно перешел.
— Ну, а что с тем Лутковым было?
— Не знаю, Ёшка. Нет его больше на заставе. Говорят, уволился или куда-то перевели его.
Яков понимал, что в рассказе Балакеши правда переплетается с легендой, но, оказывается, его противник здесь не только Шарапхан.
— А кто тут еще знаменитый кочахчи? — осторожно спросил он.
— Ай, Ёшка! Мало ли кочахчи! По горам табунами бегают. Мусабек за кордоном целый полк носчиков держит. Главарей его все знают: Чары Ильяс, Джафархан, Шарапхан, Анна´, Атагок. Да мало ли кто! Пойди перелови их!
Яков исподволь присматривался к хитроватому, с широким приплюснутым носом Балакеши, которому словно в детстве еще примяли переносицу да так и оставили на всю жизнь. Умные, насмешливые глаза председателя ТОЗа словно испытывали его. Некоторых из бригады, может, и задело, что молодого Кайманова, только вернувшегося в родные края и еще не узнавшего толком, кто такие настоящие контрабандисты, Карачун утвердил старшим бригады. Тот же Балакеши, может, просто испытывает его: каков он, их новый командир?
— Шарапхан тоже такой, как Чары Ильяс? — спросил Яков.
— Ай, Ёшка! Шарапхан совсем не такой! — воскликнул Балакеши.
Если Барат, Мамед, Савалан и тот же Аликпер были ровесниками Якова, не знали многих старших односельчан, то Балакеши очень хорошо были известны богатые жители окрестных селений, баи, их прихвостни, бежавшие за кордон, как только победила Советская власть.
— Чары Ильяс — сын кобры и шакала, маленький, худой, хитрый, — продолжал Балакеши. — Шарапхан совсем другой! Горный барс Шарапхан! Ростом — во! Плечи — во! Глаза — во! Нос крючком, как у беркута! Барс и тот милей Шарапхана. Сын быка и леопарда Шарапхан! Никого не боится, напролом прет. Собирает двенадцать — пятнадцать носчиков и идет. Знает, что пограничников в наряде всегда не больше двух-трех. На заставах людей мало. Как начнет стрелять, сминает наряд — и пошел. Лови его! Шарапхан появился — в горах война! Терьяку несет на миллион. Узнает Федор, что Шарапхан идет, — всю заставу поднимает в ружье! А он ударит в одном месте, рассеет своих — и поди ищи его. В другом месте уходит. Ну, два-три носчика попадутся, сам Шарапхан никогда! Обязательно уйдет.