В полдень вышла из дома. У колодца стояли бабы, о чем-то громко судачили. Увидели Груню, враз смолкли. Значит, о ней говорили. Поклонились, заискивая, одна из них сказала:
— Вот что значит жить за спиной хорошего мужа. Гладка и пригожа ты стала, Груня. А мы совсем отощали, кости да кожа остались, почти без хлеба живем, рыба и рыба.
Не успела Груня отойти, как услышала за спиной злой шепот:
— Некому уханькать ее мужа, бандита. Бог сразу бы простил тысячу грехов.
— Ой, не говори, бабонька, как она его примат? Ить на нем чужая кровь. Страхи господни, я с таким бы и ночи не проспала.
«Ну почему люди злы, — в отчаянии думала Груня. — Противно, ой, как все противно! А может, подойти к Федьке и сказать ему: пожалей меня, идем со мной, вместе горе разделим?.. Нет!»
Нет… И все же Груня нет-нет да и подходила к забору и слушала сладкие слова друга. Теплело на сердце, когда парень говорил Шарику о ней.
Пес поправлялся, шерсть на нем лоснилась. Васька с Парасковьей пили запоем, махнув рукой на все, а все шло своим чередом: мужики строили сараи, загоны.
В пятницу третьей недели вернулся Безродный. Сбежалась вся деревня. Двадцать подвод везли разные товары, пастухи гнали табун коней, голов в полсотни, тридцать коров, сотни овец. Все ошалели от увиденного. Из работницкой выскочил хмельной Васька. Спустилась из горницы исхудавшая Груня.
— Принимай добро, хозяйка! — горделиво крикнул Безродный. Выскочил из кошевки и обнял жену. — Как тут жили, как правили? Хорошо, говоришь? А ты чего, разлетай, пьяный? — повернулся он к Василию. — Погодите, погодите, а с чего это у вас пес так раскормлен? Наказ мой забыли?
— Отчего же он раскормлен? Не понимаю-с. Уж точно-с, сказать не могу-с. Этого, так сказать, никто не знает, — едва ворочал непослушным языком Васька.
Безродный метнул ревнивый взгляд на Груню, потом на Ваську, шагнул к собаке. Хунхуз напрягся, подался назад, и не успел Безродный взмахнуть плетью, как он сильно прыгнул на него. Ошейник лопнул, грохнула цепь. Возчики, наслышанные о свирепом псе, кинулись в сарай. Пес ударил грудью Безродного, сбил его с ног. Тот упал на утоптанный снег, ударился затылком, и на миг все заволокло тьмой. Пес тоже не удержался на ногах, перевернулся несколько раз, вскочил. Не сразу понял, что свободен. Сел на хвост, закрутил головой. Ошейник не давил шею, не волочилась следом цепь. Растерялся пес. Если бы хозяин закричал на него, бил плетью, тогда бы он знал, что делать, но враг его лежал, не подавал признаков жизни. А Безродный уже очнулся, через щелочки век пристально следил за псом. Знал, стоит ему пошевелиться, пес бросится на него. Поэтому лежал и ждал, что будет дальше. В голове мутилось от страха.
Хунхуз кинулся было к распахнутым воротам, но потом вернулся к Безродному, обнюхал его и вдруг распустил хвост-полено, метнулся на улицу, на свободу. Поскакал наметом в сторону рыжих дубков. Летел по снегу, едва касаясь его.
Безродный вскочил, бросился к кошевке, выхватил винтовку, выбежал за ограду, казалось, тщательно прицелился и трижды выстрелил в собаку. Но промазал.
Хунхуз скрылся за дубками. Безродный положил на снег винтовку, смачно выматерился, вернулся к цепи, осмотрел ошейник и заорал как безумный:
— Бога мать! Кто ошейник подрезал? Это ты, ублюдок! Спелись с ней. «Жития святых» читали! Сжить меня со света сговорились!
И, теряя всякую власть над собой, зверем набросился на Груню. Ударил кулаком в грудь, в лицо. Груня упала, он начал ее топтать, пинать, стараясь угодить в живот и грудь. Схватил Груню за толстую косу и, намотав на руку, поволок по снегу. Бросил у крыльца. Кинулся на Ваську, который, закрыв лицо руками, читал молитву.
— Егорыч! — завизжал поросенком Васька. — Не грешен. Не читал «Жития святых»! Грешил с Парасшой! — удар в челюсть оборвал его крик.
…Тяжело поднималась с земли Груня. Глаза ее дико смотрели в спину Безродного. Шатаясь, пошла к винтовке. Нагнулась, подняла ее, слизала кровь с разбитых губ, крикнула:
— Убийца!
Мягко клацнул затвор винтовки, патрон легко вошел в патронник. Безродный обернулся и увидел, как хищный прищур ствола начал ползти к его груди. Безродный замер, завороженно смотрел на маленький глазок ствола. Ему вспомнились убитые корневщики. Представил, как и в его тело вопьется пуля, входное отверстие будет маленьким, а выходное настолько большим, что кулак войдет. Сперло дыхание. Хотел крикнуть — голос пропал. В голове стучало: «А ведь выстрелит. Точно выстрелит! Но куда она целится? Зачем в грудь? Надо в голову, чтобы сразу. В грудь — будет больно, в голову — нет. Сразу упаду, и все».
Глазок ствола тянул к себе. И Безродный медленно пошел на него…
На чердаке своего дома затаился Федька. Ему было хорошо все видно. Он держал в руках бердану. Трижды ловил на мушку Безродного, но мушка прыгала, руки дрожали — так не попасть. Во рту сухость, тела не чувствовал. Трусил Федька, трусил в человека выстрелить.
А во дворе стояла напряженная тишина.
Возчики, выскочившие из сарая, застыли на местах.
Груня взяла на мушку суровую складку между бровей Степана. Безродный про себя отметил, что правильно сделала, — пуля пройдет через голову. И все.
Вдруг один из возчиков прыгнул на Безродного, навалился на него, прикрыл своим телом. Грохнул выстрел, вжикнула пуля над головами.
Спасителем оказался Хомин, нанятый Безродным мужик из Ивайловки, здоровенный, кряжистый, чем-то схожий с бурым медведем: и борода у него была бурая, и глаза бурые, маленькие и красные, короткие ноги и длинные руки. О силе Хомина ходили легенды. Будто бы однажды в извозе показал свою силу: конь с возом не одолел подъем, так Хомин выпряг коня, сам запрягся и выволок воз на гору. Почесали тогда мужики затылки, крякнули и побрели следом. Кто-то сказал: «Хомин, на кой ляд тебе конь, ты сам можешь воз тянуть». — «Неможно. Конь есть конь, а человек есть человек…»
Безродный хотел вырватьсся, но Хомин придавил его, будто бревно.
— Охолонь чутка, потом отпущу, — спокойно сказал Хомин. — Не мечись, не мечись, могу и нутро вытряхнуть. Пошутковали и будя.
Когда Безродный наконец поднялся, Федька снова поймал его на мушку, потянул на себя спуск, но выстрела не было — забыл в спешке взвести курок. Как во сне: на тебя наседает зверь, ты целишься в него, хочешь выстрелить, а ружье не стреляет. Бердана выпала из рук. «Трус, трус…» — шептал он дрожащими губами.
Груня сидела на снегу и отрешенно смотрела на людей, на свои окровавленные руки.
— Откуда у меня кровь на руках? Я его убила?
— Гад, довел бабу, рассудок потеряла! — зашумели мужики.
— Успокойся, жив он, — наклонился над ней возчик из Ивайловки, Шишканов. — Помешал вот этот медведь. Да, зря не убила ты его. А кровь на руках с лица твоего.
— А ты кто?
— Я Шишканов, вот твоему ироду помогаю богатеть.
— Прочь, молчать! — заорал Безродный и двинулся на Шишканова.
— Ожил, скотина. Бей его, мужики, хватит, всю дорогу молчали!
Безродный схватил винтовку. Мужики подались назад.
— Стреляй, сволочь! — двинулся на Безродного Шишканов. — Всех не перестреляешь!
— Всех не буду, а вот тебя точно убью. Вижу, какой ты породы.
— Кончай, Шишканов, ведь сила на их стороне. Хлопнет — и весь сказ, спишут на бунт, и баста, — остановил Шишканова Хомин.
— Правильно, Хомин, надо кончать. А таких, как Шишканов, мы скоро свяжем одной веревкой — и в море, — ухмыльнулся Безродный, не опуская винтовки.
— Посмотрим, кто кого. Посмотрим, господа-грабители! Придет время, за все спросим, — спокойно говорил Шишканов под наведенным стволом винтовки.
— Разгружай, мужики, чего в семейный спор встревать. Всяк живет, как бог на душу положит, — сказал Хомин и пошел к своим саням.
Вскрик Груни прервал споры. Она упала лицом в снег и корчилась от боли. Хомин подскочил к Груне, взял ее на руки и побежал в дом. Увидел Парасковью, приказал: