Падал снег. В руке боль, в душе тоска. Безродный хотел жить. Да как ему не жить, когда он стал хозяином Голубой Долины. Листовка большевиков, донос Булавина — это всего лишь мелкие неприятности. Сам пристав, сам уездный голова ездили к нему на охоту. Неделями бражничали, уезжали с полными карманами денег. Деньги — мусор. Ими мог бы Безродный двор выстелить. Другое дело — золото. Золото он прятал под семью замками. Последнее время даже Груне не стал доверять его.
Но вот и Каменка. Вот и дом наставника староверов Бережнова. Давно спелись эти два человека. Виной тому Макар. Заскочил однажды Безродный к этому староверу и рассказал, какую собаку у него украл Булавин.
— А ить врешь ты, тезка, Булавин воровать не будет.
Тогда Безродный сказал, что, мол, Макар написал на него навет, чтобы уберечь у себя пса.
— И снова врешь! Макар зря не напишет. Макар тоже мой враг. Он отщепенец, братию нашу с толку сбивает, бога клянет. Ну ладно, что там писал Макар, не мое дело. Одно ясно: Макар и тебе враг…
Конь влетел в деревню и остановился у крыльца Бережновых. Он знал этот дом, здесь ему будет отдых. Безродный мешком свалился с седла. Выбежали все домочадцы, сбежались соседи. Безродного подняли и понесли в дом. Пришла знахарка, бабка Катерина, осмотрела рану.
— Жить будет. Пуля не тронула кости, прошла по мякоти. Вылечу. Заживет как на собаке.
Бабка Катерина знала свое дело, и кости сложит, и пулю вынет из раны, живот поправит, кровь пустит, травами напоит. Многих она подняла на ноги. Ее род деревенских лекарей идет еще от времен тишайшего царя Алексея Михайловича.
Забинтовала рану, напоила раненого отваром трав, настойкой пантов и ушла…
Безродный открыл глаза. Узнал своего тезку, чуть улыбнулся: «У своих, теперь не пропаду».
— Ну, давай начистоту, что случилось?
— Хунхузы напали.
— Не городи, зимой они сроду в тайгу не пойдут, враз их перещелкали бы. Ну чего ты от меня таишься? С Макаром что-то? — уперся жесткими глазами в лицо Безродного старик.
— Да. Убил я его.
— Правильно сделал. Мало что бога клял, так еще и с большевиками связался. Читал я ихную листовочку-то. М-да. Значит, убил? Простит тебе бог этот грех. Молись больше, и простит.
— Молюсь. Это он мне руку ранил.
— Заживет. Но ты молчи. Хоть и злобятся мои люди на него за отречение от бога, но могут тебе за Макара отомстить. Люди — народ непонятный. Не сразу почуешь, откуда дует ветер. Потому молчи.
— Тебе только и сказал.
— Правильно сделал, от меня ничего не утаишь. Я человека насквозь вижу. Вижу и другое, что грядет на нас божье испытание. Народ колготится, может поднять сильный бунт, потому нам в народе надо иметь друзей. А пес у него был добрый. Значит, за пса и за донос торкнул? Пес сдох, говоришь? Жаль. Грешным делом, думал его себе прибрать. Обманул он меня тогда с собакой: говорит, мол, пристала никудышная собака, не ваша ли? Человек-моталка, этот Макар. Но деревню кормил. Многим дал ходу. М-да. Но за Макара ты покайся перед богом. Все же человек был, — суровея, говорил Бережнов. — Но допреж давай оговоримся. Шишканова ты знаешь, он у тебя в извозе был. Заполошный мужик, всех подбивает на бунт против нас. Недавно он написал губернатору письмо, что, мол, староверы захватили лучшие косные угодья, а ивайловцам ничего не оставили, те косят по сопкам. Верно это. Лучшие покосы у нас, но ведь и мы сюда пришли первыми. Значит, наше. Словом, Шишканова надо убрать.
— Убить?
— Зачем же убивать? Смерть Макара на него свалим. Я подберу своих верных людей, и они докажут, что Шишканов убил Макара за то, мол, что Макар отказался служить Шишканову — разносить крамольные листки — и подрались они. Шишканов смутьян, в город ездит, с большевиками знается, власти сразу за него возьмутся. И на каторгу его. Понял? А ты отлежишься у нас, бабка Катерина тебя за две недели выходит. Теперь спи.
7
Буран долго и терпеливо ждал друга. Дремал на изюбриной шкуре, но когда наступила ночь, заметался по избе. Прыгал на двери, пытался открыть их, но они были привалены бревном. Скулил.
А ночь несла на своей спине тьму и холод, несла тревогу.
Буран подождал еще немного, затем прыгнул лапами на раму. Вышиб ее и выскочил на снег. Широким наметом помчался по следам Макара. Снег уже изрядно запорошил следы, но пес их находил. Он принюхивался к стертым запахам, которые остались на веточках, пнях, там, где Макар прикасался своей одеждой. Бежал и бежал. И вдруг затормозил, пошел шагом: к запаху друга примешался запах врага. Шерсть встала дыбом. Из пасти вырвался грозный рык.
И тут на него наплыл запах крови, приторный и страшный. Людской крови, крови Макара. Буран припал к снегу и начал подкрадываться. Шаг — остановка, другой — снова остановка. Пес боялся запаха людской крови. Сильно боялся. Кровь зверя что — это привычное дело. От звериного запаха еще больше прибывает сила.
Буран шел все медленнее и медленнее. Вот он подкрался к горке снега. Тронул его носом, оттуда дохнуло запахом друга. Отрыл его голову, лизнул в лицо, оно было холодное, как снег.
Сильно заработал лапами. Работал и скулил. Собачий инстинкт подсказывал, что его друг мертв. Схватил дошку зубами и выволок Макаров труп из снега. Обнюхал со всех сторон, снова заскулил, а затем завыл. Завыл зло, протяжно, с болью в голосе. Завыл в темное снежное небо. Так завыл, что даже шепотливый снег не смог приглушить его раскатистого стенанья.
Ва-а, во-о-у-у-у-у-у, ар-р-р-р, у-у-у-у-у-у-у-а-а-а-а! — пес будто звал кого-то на помощь, будто просил небо кому-то отомстить. Но зов его упал за сопки, зарылся в мятущихся снежниках, рассыпался льдинками по распадкам.
Шарахнулся от жуткого воя изюбр, метнулась с дерева рысь, и заспешили удрать в безопасное место; свернул со своей дороги медведь, шедший в поисках берлоги. И даже тигр, бродяга тайги, что шел по лезвию горы, остановился, послушал с минуту вой, в другое время он бы не преминул броситься на воющего, но сейчас что-то остановило его. Послушал, постоял и не спеша пошел дальше.
Звери поняли язык собаки. Поймут ли люди?
Буран умолк. Он дал знать миру тайги, что это место только для него, чтобы никто не посмел тронуть друга. Слышишь, тайга, никто! Он сам будет волочить хозяина в дом, может быть, там он потеплеет. Снова вцепился зубами в ворот дошки, начал тянуть по своему следу. Но труп уперся в валежину бревном, и не перетянуть. Сколько ни бился Буран, через валежину переволочь друга не смог. Бросил. Заметался. Забегал вокруг и вдруг сорвался и помчался назад. Проскочил пасеку, не сбиваясь с намета, влетел в деревню. Собаки подняли истошный лай. Но Буран не обратил на лай внимания, сел среди улицы и завыл. В его голосе была теперь мольба к людям. От этого воя забегали мурашки по спинам сельчан. Бывало, выли их собаки, но так еще ни одна не выла.
Захлопали калитки, заскрипел снег под ногами. Пса окружили, но близко никто не подходил, все видели блеск его глаз, хотя сама собака смешалась с тьмой. Прибежал с фонарем Хомин, тихо ахнул и крикнул:
— Беда с Макаром стряслась! Буран беду принес.
— Не пес, а дьявол, ишь развылся, — прошипела Кузиха, — ничего с колдуном не случилось.
— Мужики, пошли на пасеку! Беда с Макаром! — кричал Хомин — похоже, проснулась в нем совесть.
Мужики молчали, но, когда прибежал Шишканов и начал стыдить, ругать за трусость, зашевелились. Принесли еще фонари, пошли следом за псом. Пес трусил впереди, часто оглядывался, чтобы удостовериться, идут ли люди. Люди шли, не все с охотой, но шли. Молча, насупленно. Пес миновал пасеку и повел людей дальше. А снег все падал и падал. Буран завел мужиков в тайгу. Более часа добирались до Макарова трупа. Здесь мужики пытались обнаружить следы убийцы, но снег замел их. Начали припоминать, кто ездил за брошенными тушками кабарожек, которые оставлял на снегу Макар. Нашлось человек пять бедняков, они не были охотниками и не имели ружей.