— Один партизан подорвал себя и полицейского гранатой, а второй ушел… На трупе ничего интересного не найдено, да и вы понимаете, что там почти ничего и не осталось… — Плохо, плохо… — Клецке забарабанил по столу пальцами.
— Ладно, Клецке, погодите радоваться моей полуудаче. Да-да, не возражайте, я отлично понимаю, что вы рады, когда у меня что-нибудь не ладится. Но сейчас не время обсуждать психологические проблемы. Нужно срочно доводить дело до конца. Надеюсь, вы понимаете, что и ваши дела зависят от этого… Мастера Печкура вызвали?
Клецке отвел глаза.
— Увы, нет, шарфюрер.
— Почему?
Он с Мейером еще ночью выехали на дальний перегон…
— Что случилось?
— Локомотив застрял.
— Выслать мотоциклистов?
— Зачем. В лесу легче ускользнуть. Подождем возвращения.
— Хорошо, герр майор. Но когда они вернутся, я отдам приказ арестовать этого мастера, а также инженера.
Клецке поднял набрякшие веки.
— Но причем здесь Мейер?
— Я вообще подозреваю всех советских…
Клецке и сам был готов теперь разом избавиться от всех этих русских, что окружали его в депо и заставляли всегда быть настороже, но он не мог удержаться, чтобы хоть чем-нибудь не насолить этому заносчивому молодчику. Норовит возглавить все депо и заслуги по уничтожению подполья и партизан приписать себе…
— Превосходно!.. Давайте арестуем и поставим к стенке всех. А кто же будет на нас работать? Улики, и то косвенные, пока только против Печкура. Простите за откровенность, дорогой Вольф, но я считал вас гораздо разумнее.
Вольф молча проглотил пилюлю и стал копаться в бумагах, делая вид, что ничего особенного не произошло. А Клецке косился на седую женщину, всю в кровоподтеках, так и оставшуюся сидеть у стены, безжизненно откинув голову. Да, приложены руки к ней основательно, а результат — пшик. Этот чертов Вольф плохо знает русских, не то что он, Клецке. Она крепкий орешек. Конечно, от нее тянется ниточка, но хватать ее брата и тем более Мейера рановато — вспугнешь остальных. Необходимо какое-то время выждать. Установить негласное наблюдение… Разве выпустить Печкур как приманку? Нет, теперь этот маневр не принесет никакого успеха. Болван Вольф опять всю погоду испортил… Все-таки методы у этих гестаповцев… После ареста Печкур они изменят тактику — это аксиома. Будут играть по большому счету…
Клецке наклонился над Верой Ивановной, желая помочь ей сесть на стул. Но она брезгливо отстранилась и с трудом поднялась сама. Села.
— Вы умная женщина, но ведь мы тоже не дураки. Назовите тех людей, с которыми вы связаны, и инцидент будет исчерпан… Ну, хорошо, хорошо, не надо так на меня смотреть… — Клецке вразумляюще поднял палец. — Я гуманный человек, особенно с женщинами… Я могу облегчить вашу участь, мадам… Ничего не говорите о вашем брате. Скажите, пожалуйста, только одно слово: кто такой инженер Мейер? Только одно слово, и можете считать себя, как у вас говорится, свободной птицей. Слово офицера, я сам достану вам пропуск в Германию, во Францию — куда хотите, вас обеспечат солидной суммой германских марок… Так кто есть Мейер?
Вера Ивановна молчала.
Вольф не выдержал, подскочил к ней. — Отвечайт, партизанская сволочь, пока мы в хороший настроений!
Вера Ивановна и не взглянула в его сторону. Сердце у нее надсадно и остро ныло. Раз спрашивают о Мейере, раз убили Косицкого — это провал… Ивана тоже арестуют, всех, всех…
Единственное, что ей теперь остается это умереть, достойно, как подобает коммунисту.
Звякнул телефон. Клецке отвел взгляд от подпольщицы и снял трубку: он ждал сообщения от дежурного по станции о прибытии состава, где находились Печкур и этот загадочный Мейер.
Вольф взял сифон и рассчитано ленивым движением нацедил в стакан газировки. У Веры Ивановны давно пересохло в горле, ее мучила жажда. И теперь гестаповец нарочно маленькими глотками пил воду, косясь на нее из-под насупленных рыжих бровей. Несколько мгновений она тяжелым, смертельно ненавидящим взглядом смотрела на Вольфа, в нем сейчас сосредоточились все беды, которые фашисты принесли на родную землю, потом, рванувшись вперед, схватила со стола парабеллум.
— Гады!..
Вольф на секунду раньше вскинул вальтер и в упор выстрелил подряд три раза в подпольщицу.
Вера Ивановна выронила оружие, схватившись за грудь, сделала шаг вперед и, запрокинув голову, тяжело рухнула на спину.
Клецке, с кричащей телефонной трубкой в опущенной руке, ошеломленно глядел на нее…
…Берег приближался. Холодный ветер носился по озеру и швырял волны то в борт, то в корму лодки. Клочья тумана паклей повисли на камышах. Небо еще было темно-синим, и кое-где слабо мерцали звезды. Косицкий, откидываясь всем корпусом назад, греб и вода журчала под веслами. Таня сидела на корме.
Косицкий выскочил из лодки первым и, не заметив на пустынном берегу ничего подозрительного, позвал спутницу. Вскоре они вошли в лес. Меж сосен и елей еще стоял ночной сумрак. Шли молча, занятые своими мыслями. Миновали зеленую поляну с одинокими кленами.
Направились к холму, на котором толпились березки. В березнике гукала кукушка, откуда-то справа, очевидно, с болота, доносилось утиное кряканье. Ветер раскачивал березы, и они тихо-тихо шуршали, задевая по траве зелеными косами. Всходило солнце.
Косицкий откинул на затылок шапку.
— Честное слово, как в мирной обстановке.
Таня грустно улыбнулась.
— Мы сюда на маевку ездили…
Юное лицо Косицкого посуровело.
— Ничего, доживем и до маевки… Вот только фашистов разобьем…
Таня вздохнула. И словно прочитав ее мысли, лейтенант спросил:
— Жалеете, что Курбанов с нами не ушел? — И сам же ответил за нее. — А что, муж с женой рядом бы сражались…
Таня внимательно посмотрела на него.
— Вас тоже война разлучила?..
— Я не женат, — вспыхнул Косицкий и ускорил шаг так, что Таня едва поспевала за ним.
Отец, тетя Вера, Пулат не выходили у нее из головы. Тяжелое предчувствие охватило ее, на глаза невольно, навернулись слезы. Да, было бы хорошо, если бы Курбанов сражался с ней рядом, — верно сказал лейтенант. Но приказ есть приказ, тем более для них, комсомольцев… Таня провела рукой по лицу. Вспоминалась счастливая жизнь с Пулатом. Таня всегда удивлялась, когда товарищи говорили, что в рейсе он молчалив, сосредоточен, когда надо — упрям. Дома он был совсем другим: весело оживленным, мягким, добрым. Ей повезло со службой: ведь находясь под рукой дежурного по депо, она вместе с ним отправляла паровозные бригады в рейс, встречала их, а значит имела возможность встречать и провожать мужа, и, хотя никому никогда об этом не говорила, верила, что ему поэтому легче в рейсе, и втайне гордилась собой и своей любовью.
Летом в свободное время вся семья пила чай на террасе. Она занимала место у самовара. Отец с Курбановым пили чай, курили, обсуждали свои мужские дела. И когда в саду разгорался вечерний закат, отец утыкался в газету, а Курбанов, подхватив Таню, носился с ней по комнатам под звуки патефона…
Косицкий на ходу обернулся, спросил заботливо:
— Устали? — Нисколько.