— Потерпите, уже скоро. — Косицкий показал на густой сосняк. — Рукой подать.
В этот момент луч вырвавшегося из-за тучи солнца, как свет прожектора, полоснул по лесу впереди них и вырвал из полумрака чащи синие фигурки в полицейских мундирах. Косицкий с Таней упали в высокую холодную, еще росистую траву. Лейтенант сразу оценил ситуацию, времени для размышлений не было, полицаи приближались.
Косицкий свел к переносице густые брови.
— Пакет передадите лично в руки Дубову… Если вас схватят, пакет уничтожите. Ясно?
Таня молча сунула пакет за отворот суконного жакета, но не двинулась с места.
— Идите скорее, в обход. Я прикрою огнем.
Таня смотрела на него расширенными зрачками. — Лейтенант, одного я вас не брошу… Мы вместе шли, вместе и вырвемся…
— Не тяните резину, выполняйте приказ! — Крикнул Косицкий. По его лицу прошла судорога. — Вы что, хотите, чтобы нас обоих угробили, а потом уничтожили отряд! В этом пакете — спасение!
Таня придвинулась к нему, поцеловала в лоб и, пригнувшись, скрылась в кустарнике. Лейтенант отполз к дереву, просунул сквозь ветки ствол автомата и скомандовал себе:
— Огонь!..
…Ветер, пробегая по вершинам, задирал седую бороду леса. Солнце, брызнув золотом сквозь листву, засверкало на стволе автомата, на лакированных козырьках полицейских фуражек, метавшихся в чаще. Потом солнце скрылось и на землю обрушился дождь. Сквозь ветви клена Косицкий видел: будто мелькала длинная стальная игла и прошивала лужицу, лужица, морщилась и отсвечивала тускло, как жесть. Сердце лейтенанта заныло от жалости к этому лесу, к родной земле, которую топтал сапог фашиста и сапог предателя. И была в его сердце глубокая боль, что ему уже, наверное, не придется встретиться с товарищами по оружию. И была гордость за то, что он выполнит долг до конца.
Где-то в глубине леса прогремела автоматная очередь. «Это Таня напоролась на полицаев, — мелькнуло у него в голове. — Нет, она вырвалась», — успокоил он себя, вслушиваясь в удаляющиеся хлопки одиночных выстрелов. Потом он уловил шорох. Из-за кустов сбоку показались головы двух полицаев, у одного под козырьком тускло отсвечивали очки.
— Сдавайся, все равно возьмем!
Косицкий повел автоматом, кроша листву нижних веток. Один полицай ткнулся лицом в землю и больше не двигался, второй, выстрелив в ответ из пистолета, исчез. Тотчас же раздался гавкающий треск крупнокалиберного немецкого пулемета. Пули врезались в дерево, со свистом проносились над его головой, чавкали в лужице…
Полицаи ползли к нему под прикрытием пулеметного огня. Он отвечал короткими злыми очередями. Срезанная пулей ветка больно хлестнула по щеке. «Дают жизни, — невесело усмехнулся про себя Косицкий. — Надо менять позицию».
Он вложил в защелку автомата второй диск, но не успел отползти несколько метров, как пуля сорвала с головы шапку… Он метнулся на место. — «Окружили!» Прошил короткой очередью кусты — оттуда раздались вопли, стоны, ругань.
В лесу опять наступила тишина, только шуршал по лапам елей дождь. Потом опять застучал пулемет, ему ответил автомат лейтенанта. Желто — лиловые вспышки врезались в серый полумрак леса.
Дождь на время перестал. Лес стоял светлый, полный аромата, высокий и прохладный. Из — за туч выплыло молодое яркое солнце. Кроны деревьев заблестели, на листьях засверкали капли, и в нежные веселые цвета окрасился бор.
Косицкий, подняв глаза, прощался с чудом восхода, на который любовался последний раз в своей короткой жизни… Отбросил последний, опустевший диск, потом снял с пояса гранату и вышел из — за дерева.
Он стоял прямо, недвижим, закинув правую руку за спину. Ветер развевал его светлые волосы. Полицаи, держа оружие наперевес, приближались. Понимая, что у него кончились патроны, они не стреляли — хотели взять живьем. И все же, не доходя до него шагов шесть — семь, остановились в замешательстве. Высокий парень с развевающимися льняными волосами вызывал у них панический страх…
Косицкий шагнул навстречу.
— За Родину! За Ленина! — крикнул он и, выдернув чеку, швырнул гранату в полицаев. Метнулся оранжевый язык пламени и, заглушая животные вопли врагов, громыхнул лес…
СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ КИЛОМЕТР
Всю ночь шел нудный, настоящий осенний дождь. Затянутый холодной мглой лес, казалось, зябко передергивал плечами.
Луч карманного фонарика осветил худощавого человека с бородкой клинышком, винтовку за плечом. Щуря от света близорукие глаза, он посмотрел на круглолицего с фонариком, в железнодорожной фуражке и маузером на боку. Круглолицый чуть усмехнулся человеку с бородкой, показал ему фонариком на елку, об которую тот чуть не споткнулся, и, взяв его за локоть, повел дальше…
Круглолицый был начальник депо Дубов, а худощавый с бородкой — его заместитель по эксплуатации и парторг Вагин. Дубов сосал потухшую трубку. Что-то случилось. Может, он, Дубов, просчитался? Может, подполья уже не существует? А связи с «большой землей» нет. Рации ни у Дубова, ни у Печкура не было, а та аппаратура, что находилась в эшелоне, разбита во время внезапного налета на эшелон, радист убит. Он послал лейтенанта Косицкого с Таней Печкур, но время вышло, а связные как в воду канули… Нет и контактов с подпольным обкомом, за этим, в частности, и отправлены связные.
Так в чем же дело? А как же Курбанов с Алехиным?.. Неужели все погибли?.. От этих переживаний разболелась старая травма… Когда-то он попал в аварию. Дрезина полетела под откос, а его и моториста выбросило в овраг. Дубов сгоряча вскочил на ноги, но тут же потерял сознание. Тогда он долго пролежал в больнице, и хотя с тех пор прошло немало лет, спина давала о себе знать, особенно в сырую погоду или из-за нервов.
Да разве он думал еще несколько месяцев назад, что будет ночью бродить по лесу с оружием, а в его депо станут хозяйничать фашисты…
Он весь отдавался работе, находился в депо в урочное и внеурочное время. Были, конечно, и прорывы, и неудачи, но в основном коллектив справлялся со своей нелегкой задачей: локомотивы ремонтировались на совесть, и поезда ходили точно по графику. Недаром в депо постоянно находилось красное знамя, присвоенное передовому коллективу дороги за лучшие результаты в социалистическом соревновании. Он радовался, что на его глазах люди с каждым годом жили лучше: их счастье было его счастьем.
И вот теперь, в боевой обстановке, он, Дубов руководит теми же людьми; только теперь слесари, котельщики, промывальщики и присоединившиеся к ним красноармейцы взялись за оружие. И трудовое знамя, спасенное из горящего, атакованного врагом эшелона, стало боевым.
Размышлял и Вагин. Они уже давно во всем и всегда были рядом. Это не значит, что Вагин, будучи парторгом, во всем поддакивал начальнику. Они часто не сходились во мнениях, бывали и стычки, но каждый знал, что другой прежде всего радеет о деле, и потому, несмотря на различие характеров, в итоге находили общий язык. Работа от их споров не страдала, а наоборот, шла в гору. И если бы одного из них направили куда-нибудь в другое место, нелегко бы они это пережили…
Вагин прислушался к шорохам леса и стиснул локоть Дубова.