— Я еще во власти гашиша? — спросила Клара.
Режиссер вскочил, сдернул с головы тюрбан, длинные черные кудри рассыпались по плечам.
— Ах, при чем здесь гашиш! Вы околдованы чувственной страстью, она сильнее наркотика! Вы даже не поняли, что это он! Вам все равно, кто — он, другой! Бывают такие мгновения. Вы любите любовь! Вы женщина!
Он ломал тонкие руки, прижимая их к груди. Красивое лицо, одухотворенное, подумал Фандорин. Даже чрезмерный нос не портит. Похож на Сирано — поэтичный гасконец.
Взволнованная речь режиссера казалась Эрасту Петровичу сумбурной и невразумительной, но Клара, кажется, отлично всё понимала.
— Ах, в этой сцене нужно не сыграть, а… — Длинные пальцы Леона изобразили в воздухе какую-то арабеску. — Ну понимаете, да?
— Конечно!
— Ну чтобы, как по коже… — Он наклонился и нежно погладил актрису по обнаженной шее — Фандорин удивленно моргнул. — Вот если так, то приятно, да?
— Да, да! — проворковала Клара, прижимаясь щекой к руке режиссера.
— А надо вот так! — Тот царапнул ее. — Чтобы сдирать, чтобы мясо под ногтями, чтоб больно! Это и есть искусство! Чтобы сначала больно, а потом… Понимаете?
— О да!
— А потом в камеру — таким взглядом, долгим, в котором… — Леон опять замахал руками, не в силах найти нужные слова. — Я думал про эту сцену всю ночь. Я стихотворение написал… Оно вам лучше объяснит, слушайте.
Клара воззрилась на постановщика снизу вверх сияющим взглядом, очень хорошо памятным Фандорину по недолгому идиллическому периоду их брака. Эраст Петрович вопросительно поглядел на Симона. Тот был красен, глаза опущены.
— Виноват… Недоглядел… — пролепетал продюктёр. — Хотя что я мог?
«Ах вот чем объясняется твоя сконфуженность, — подумал Фандорин и присмотрелся к репетирующей паре внимательней. — Режиссер пылает страстью, это видно по румянцу, по лихорадочному блеску в глазах. Но и Клара влюблена. Или играет влюбленность. Хотя у нее это одно и то же. Так, может быть, Маса был прав, когда предложил наречь Баку „Побегом от ведьмы“? Господи, неужто… Это было бы избавлением! Талантливый режиссер — вот кем Клара способна увлечься всерьез и надолго. У них столько общего».
А господин Арт тем временем декламировал стихотворение. Голос у него был звучный, превосходно модулированный.
— О, как это прекрасно! — простонала Клара. Великолепные обильные слезы хлынули у нее из глаз. Этот ее «слезный дар» — умение натурально плакать на сцене — всегда потрясал театральных зрителей.
— Чего прекрасного? — пробурчал Симон, очевидно, переживая за Эраста Петровича. — Не в склад не в лад. В середке стиха вроде начало получаться, а потом опять сикось-накось.
— Отчего же? — возразил Фандорин. — Довольно изящно. Новомодное стихотворение-реверси с зеркальной рифмовкой. В салонах исполняется на два голоса — мужской и женский, под аккомпанемент фортепьяно. Мужчина читает первую строку, женщина приглушенным эхом — последнюю; мужчина — вторую, женщина — предпоследнюю. И так всё стихотворение с обеих сторон.
— А? — переспросил Симон, малочувствительный к изящной словесности.
Нет, измены еще не случилось, определил Фандорин, глядя, как режиссер благоговейно опускается на одно колено и припадает губами к кончикам Клариных пальцев. Но это вопрос времени. Нужно просто не путаться у них под ногами.
И вдруг опомнился, устыдился. Может ли благородный муж рассуждать таким циничным образом? Особенно если он — муж!
— А что это мы с тобой всё шепчемся? — сердито сказал Эраст Петрович, толкнул дверь и, стуча каблуками, вошел в съемочный павильон.
— О боже!
Увидев неизвестно откуда взявшегося супруга, который направлялся к ней решительной походкой, Клара вскочила, прижала ладони к пылающим щекам.
Поднялся и Леон Арт. Его тонкое, нервное лицо исказилось от ярости.
— Что такое?! Кто посмел?!
— Это мой муж… — пролепетала Клара и попыталась улыбнуться. — Эраст, милый, я, конечно, писала, что безумно скучаю, но зачем же было…