— Пожар, что ли? Где горит?
Вопрос не требует ответа. Ответ сам мчится навстречу, на взмыленной кобыле.
— Нефтяной промысел! — хрипит всадник. — Сазерленды горят…
Придержать кобылу он и не думает. Крик, разодранный ветром в клочья, налетает на Рут, бьёт по ушам и несётся дальше, прочь, в сторону Элмер-Крик:
— Скачите туда! Каждая рука на счету…
Рут пожимает плечами. Меньше всего она собирается предоставлять свои руки для подсчёта неким Сазерлендам, кем бы они ни были. Горит промысел? Чужая беда, чужая забота.
Красавчик Дэйв того же мнения.
Пирс берёт флягу, делает глоток. Возвращает флягу на место. Веки отчима по-прежнему сомкнуты, словно он продолжает дремать. Прежде чем проглотить воду, он долго полощет рот. Кто другой после такого сплюнул бы на землю, но только не Пирс.
— Сворачивай, Дэйв, — говорит он. — Где тут этот промысел?
Мнение Рут об отчиме даёт трещину. Последнее, в чём она бы заподозрила мистера Пирса, это желание помочь ближнему.
Часть вторая
Воображаемые друзья
Глава шестая
Сегодня и давно. — Лучший возраст для смерти. — Святой посёлок. — Первая встреча. — Битва с огнём. — Кто поднял тревогу? — Бешеные братья Сазерленды.
1
Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Пылит ухабистая дорога. Рыжий шлейф тянется за отрядом на четверть мили, словно хвост гигантской лисицы. Джош натягивает на лицо шейный платок, желая защитить рот и нос. Остальные делают то же самое: ни дать ни взять, банда спешит на грабёж почтового дилижанса!
Глаза защитить нечем. Они отчаянно слезятся от ветра, бьющего в лицо, от ржавой осмакской пыли. Джош то и дело смаргивает, ругается сквозь зубы.
Кто-то догадывается свернуть с дороги в степь. Ухабов хватает и здесь, зато пыли куда меньше. Глохнет в траве перестук копыт. Ветер несёт запахи вездесущей полыни и шалфея, аромат цветущих флоксов. Розовые и лиловые соцветья мелькают тут и там, придавая разнотравью праздничный вид.
Запряжённая парой гнедых водовозка катит в полумиле позади. Солнце, выглянув из-за небокрая, превращает пыль, стелющуюся за телегой, в клубящееся пламя.
Впереди ждёт пламя настоящее. Багрово-оранжевые сполохи подсвечивают лохматое облако дыма. Рвутся в небеса, прямиком в божий рай; не достигнув цели, опадают хлопьями жирной копоти. Ближе к земле пламя гудит так, что слышно даже с этого расстояния. Вокруг суетятся, хлопочут чёрные фигурки — точь-в-точь черти в аду!
Джош знает: ад и черти выглядят иначе. А может, всё-таки есть другой ад? Тот, которым стращает прихожан преподобный Элайджа?!
Грязные с головы до ног люди пытаются совладать с огнём. Швыряют лопатами землю, поливают водой из жестяных и брезентовых вёдер. Ненасытное чудище ворочается, ревёт, не сдаётся. Усилия нефтяников тщетны. Слабые духом отступают, бросают лопаты, в бессилии опускают руки…
Огонь. Бессилие. Обречённость.
Да, Джош помнит.
2
Джошуа Редман по прозвищу Малыш
(четырнадцать лет назад)
Тринадцать лет — прекрасный возраст, чтобы умереть.
Джошуа Редман повторял эту в высшей степени ободряющую мысль всё время, пока бежал прочь от горящего посёлка. Идея смерти в тринадцать лет принадлежала не ему. Её всякий раз провозглашал толстяк Хемиш, вожак шайки сверстников Джоша, издеваясь над своей жертвой. Возраст каждый год менялся — до тринадцати Хемиш дополз не сразу, начав с десяти лет. Толстяк смеялся, а Джошу было не до смеха — и раньше, и сейчас.
Слабым утешением беглецу служил тот факт, что Хемиш больше не смеётся. Он не засмеётся никогда, сэр! Почему? Его труп лежит возле загона для свиней. Полагаю, сэр, что мертвецам не до смеха.
Сегодня Джош видел слишком много трупов. Вид толстого Хемиша с простреленной головой, уткнувшегося лицом в свиное дерьмо, мало что мог к ним прибавить: ни жалости, ни запоздалого злорадства. Пожар, с жадным рёвом и треском уничтожающий посёлок, бушевал не только снаружи, но и внутри Джоша. Вернее, там, внутри, он своё отбушевал.
Остался лишь пепел безысходности, под которым едва тлели угольки страха.
Сам Господь Бог, похоже, ополчился на Джошуа Редмана.
Мать умерла, когда Джошу исполнилось десять. Сгорела за пару месяцев от скоротечной чахотки. В самом начале мама каким-то чудом ухитрялась скрывать свой кровавый кашель. В эти дни она была красива неземной, ангельской красотой. Хрупкая, прозрачная; вся уже там, не здесь. Из неё исходил свет, проступал румянцем на щеках и блеском в глазах. Потом, когда болезнь было уже не скрыть, свет угас, и стало поздно.