— Садись, — говорю. — И ищи жуков.
В нерешительности девочка подходит ближе, словно ожидает, что я брошусь на неё и вцеплюсь в горло зубами. Сижу неподвижно с добродушной улыбкой на лице. Такое ощущение, будто я общаюсь не с приёмной сестрой, а приручаю дикого зверя.
Что поделать, Гуменд разрушен и вот таким детям теперь нужен новый дом. Формально — она наш раб. Но до тех пор, пока она ведёт себя хорошо — считается членом семьи.
— Спокойно, — говорю. — Мы просто ищем еду для нашего домашнего питомца.
— Спокойно, — подтверждает Хума.
Кто из этих двоих — наш домашний питомец? Хума по крайней мере разговаривает.
Ползаю на корточках и выискиваю тварей, которыми можно поживиться. Девочка следует моему примеру, но перемещается на четвереньках: опираясь ладонями и ступнями. Теперь мы вдвоём лазим по двору и заглядываем под камни. Хума сидит по центру, отрастив на голове огромное ухо.
— Вон, — говорю.
Огромный чёрный жук деловито идёт через двор. Неспешно, словно осматривает собственные владения. Жук-рогоносец, такие нечасто залетают в нашу деревню и только поздним летом.
Девочка оборачивается и одним быстрым движением поднимает жука в воздух. Тот смешно болтает лапками, потеряв контакт с поверхностью. Они не ядовитые, не умеют кусаться, абсолютно безобидные. Идеальная жертва для Хумы.
— А теперь, бросай, — говорю.
Но вместо того, чтобы бросить жука летучей мыши, девочка засовывает его в рот и откусывает половину чёрного тельца. С неприятным хрустом туловище разделяется, прозрачные внутренности повисают на губе девочки. От неожиданности и отвращения меня кривит, но я продолжаю сидеть со спокойным лицом, будто ничего не произошло.
— Ах ты грёбаная паскуда! — вскрикивает Хума.
Она ничто так хорошо не запоминает, как возмущение окружающих людей. Смотрит на девочку с недовольным видом: с её точки зрения, у людей есть своя собственная, дурацкая еда. А жуков нужно оставить ей.
— Нет-нет, мы тут не едим такое, — говорю и пытаюсь отобрать у неё жучиное лакомство. — У нас в деревне питаются исключительно эстетичной пищей.
Пусть это и ценный источник белка, который нельзя упускать человеку, питающемуся подножным кормом, но у нас в Дарграге достаточно мяса. Мы его даже экспортируем. К тому же это не дело — объедать летучую мышь. Хума сидит с таким видом, словно она только что нажила смертельного врага.
Никто не смеет трогать её жуков.
Никто.
— Вот так, — говорю. — Отдай это туловище мне.
Забираю у девочки остатки насекомого и бросаю их Хуме. Надеюсь, это хоть немного снизит недовольство летучей мыши. Собственным рукавом вытираю малявке руки и лицо, сдерживаюсь, чтобы не выдать рвотных позывов. Она не должна видеть отвращение к ней в новой семье: полагаю, подобного было достаточно в её родной деревне.
Неужели все порабощённые жители Гуменда такие же дикие, как она?
У нас хотя бы маленькая девочка. Старику Рагпатту приходится воспитывать девятилетнего буяна и он с каждым днём всё больше склоняется к тому, чтобы выгнать пацана из деревни и пусть выживает как хочет.
— Вот ты где, — произносит моя родная сестра.
Цилия с крайне недовольным видом выходит из дома, берёт девочку за руку и ведёт обратно. Она сейчас в таком возрасте, когда все окружающие люди кажутся тупыми, а каждая проблема раздувается до катастрофы.
— Говорила же, не уходить из-за стола, пока всё не съешь. И на этот раз ты будешь пользоваться столовыми приборами.
Всю жизнь она была самой младшей в семье и теперь почувствовала на себе каково это, когда кто-то рядом с тобой вечно творит какую-то дичь. А Цилия была хоть и милой, но ужасно энергичной: вечно всё ломала, сдирала колени и лезла куда не надо.
— Цилия, — говорю ей вслед. — Я не видел тебя вчера на стадионе.
— Нечего мне больше делать, как палками махать.
— Каждый второй день у нас проходят упражнения для ума и они обязательны для всех, а не только для воинов. Так что завтра ты придёшь на поле, и придёшь раньше всех.
Таких глубоко закатанных глаз не встретишь даже в фильме ужасов.
— Ладно, — заявляет.
— Шоколадно. Не заставляй меня приходить в дом и тянуть тебя связанной.
Не допущу такого, чтобы моя собственная сестра осталась безграмотной. Обе уходят обратно в дом, а я остаюсь на улице с Хумой. Трудно быть самым старшим братом в семье. Приходится заниматься воспитанием тех, кто этого совсем не хочет.
— Хорошо тебе, что ты летучая мышь, — говорю. — И тебе не нужно заниматься подобными вещами.
— Паскуда, — повторяет Хума.
Иногда она разговаривает ругательствами, а иногда ползает по дому и повторяет «я тебя люблю», «я тебя люблю», не обращаясь ни к кому конкретно.
Сначала мне кажется, что Хума затаит обиду на девочку из Гуменда. Но на следующее утро с рассветом я выхожу из дома, чтобы выполнить долг организма и немного посидеть в туалете, поразмышлять о смысле жизни. И вижу двух лучших друзей.
Хума ползает в траве, сводная сестра ползает в траве, оба выискивают жуков и пожирают их на пару. Я ошибался, они не кровные враги: теперь это два самых близких на свете существа, объединённые общими пищевыми предпочтениями.
Причём не просто охотятся вместе, но ещё и делят добычу, обмениваются ею, оценивают вкусовые качества. Девочка откусывает половину отвратительного вида зелёной гусеницы, протягивает другую часть летучей мыши и та доедает. Затем Хума воплем оглушает бабочку, откусывает немного, а остальное подталкивает своей напарнице. Настолько погружены в своё занятие, с настолько серьёзным видом вкушают пищу… прямо клуб жучиных дегустаторов, жучиные сомелье.
— Всё, хватит, — говорю. — Нечего детей дурному учить.
Даже не знаю, кому именно я это говорю.
— Я запрещаю тебе есть жуков, слышишь? — спрашиваю.
Опускаюсь на одно колено рядом со сводной сестрой и изображаю жестом, будто кладу в рот жука, затем выбрасываю и щёлкаю себе по носу. Должно быть, кота проще выдрессировать, чем одичавшего человека, пусть и такого маленького.
— Мы больше не в Гуменде и жуки не входят в наш ежедневный рацион. К тому же, мы тут едим за столом и моем руки перед приёмом пищи. Красной жемчужины у тебя нет, какие были у твоих сородичей, так что ты легко можешь отравиться или подхватить инфекцию.
Увожу девочку обратно в дом и кладу на глиняную тарелку кусок сушёного мяса. Рядом ставлю кружку с водой и немного ягод.
В Дарграге приходится есть сушёное, поскольку нормальных методов хранения пищи ещё не изобрели. Летом же, когда становится очень жарко, даже сушка не помогает: приходится добавлять специи для долгого хранения — дикий перец, который растёт у подножия хребта.
— Ешь, — говорю.
С недовольным видом сводная сестра смотрит на еду перед ней, словно у неё отобрали конфету, а взамен дали борщ.
— Ешь, — повторяю. — Чего смотришь? Может оно и не такое вкусное, как свежие жуки, но у нас тут другого нет. Хочешь стать одной из нас — придётся есть то, что едят все.
С неприязнью девочка касается куска жёсткого мяса, откусывает его и медленно пережёвывает. Она выглядит так, будто выплюнет еду, как только я оставлю её в покое. Но я никуда не собираюсь уходить, поэтому буду сидеть до тех пор, пока она не съест весь кусок.
К тому же, наше сушёное мясо вполне ничего. Не резиновый глик из Дигора.
— Молодец, — говорю. — Вот так, кусок за куском. И только попробуй сказать, что это не вкусно.
Со страдальческим выражением лица девочка поглощает пищу. Пищу, за которую люди из окружающих деревень готовы были драться. Продолжаю сидеть, пока она растягивает процесс настолько, чтобы мне надоело быть рядом с ней. Посмотрим, чья воля победит и кто дольше усидит возле стола.
В этот раз девочке повезло: во дворе раздаются шаги по песку, в окне появляется Аделари.