Такие бравые вояки все как один мечтают найти конец на поле битвы, храбро встретив достойную смерть. Это одно из самых идиотских мировоззрений, которые мне вообще доводилось встречать. Оправдание тупоголовых, не способных потратить свою жизнь на что-то стоящее. Но как только речь заходит об их близких, смерть уже не кажется славной и достойной.
— Давайте так, — говорю. — Вы складываете оружие, а я пообещаю вам, что вы не пожалеете о своём решении.
Выхожу вперёд и протягиваю руку.
— Вы признаете себя рабами, но не будете чувствовать себя ими. Всего лишь будете выполнять мои приказы и ходить с нами в походы так же, как мы с Дигором и Фаргаром пришли к вам. Звучит более чем справедливо, не кажется?
Люди снова принимаются обсуждать положение дел, оставив меня с протянутой рукой.
Наконец, Зитрус выходит вперёд и безжизненным голосом спрашивает:
— Кто голосует за то, чтобы сложить оружие?
Поднимает руку вверх и тут же Стауг проделывает такой же жест. Он любит поднимать руку вместе с остальными, хоть и не понимает смысла этого действия. Диддел тоже поднимает руку вверх. Он как робот, услышавший ключевое слово. Тайлин спит.
— Большинство голосов за, — объявляет Зитрус, мрачный до невозможности.
Только что они приняли самое сложное решение в их жизни. И одновременно самое верное.
Нужно как можно быстрее поставить им металлических предметов для домашнего хозяйства. Пусть почувствуют, что с нами хорошо. К чему воевать с тем, с кем лучше дружить.
Теперь в нашем союзе целых четыре деревни. Две из них — рабы, некоторые его члены ненавидят друг друга, но это всё равно союз. Пусть он и трещит по швам. И у меня на него очень большие планы.
Глава 29
Семьсот человек стоят между домами и внимают каждому моему слову.
Повторяю речь, которую произносил в Фаргаре сразу после победы. Я чувствую каждый их взгляд ясно и отчётливо, точно знаю их количество в каждую отдельную секунду времени: пятьсот двенадцать, шестьсот восемнадцать, четыреста тридцать семь…
Некоторые из них любопытные, многие удивлённые, но в основном на меня выливается поток ненависти и презрения. Будь я чуть более эмоционально нестабильным, то меня бы снесло от подобной волны негативных чувств.
— Жители Орнаса! — кричу. — Вы все теперь рабы!
Забавно, что они так сильно ненавидят единственного на свете человека, который стремится сделать их жизнь лучше. В этой части мира нет никого, кто желал бы счастья и безопасности больше, чем я. Даже в их собственной деревне.
— Вы теперь — наша собственность! Все до единого! С этого дня вы должны выполнять всё, что я вам прикажу. Велю прыгать — вы будете прыгать. Велю передвигаться только спиной вперёд — вы так и сделаете.
Пока я говорю, Хуберт ходит между жителей и рассматривает людей вблизи.
— Так же вам запрещается снимать кожу с людей и делать из неё одежду.
— А из чего нам её делать? — выкрикивает кто-то.
— Из льна, как все остальные деревни, — говорю, затем добавляю чуть тише. — Чем, чёрт побери, занимается Хуберт.
— Сына своего ищет, — отвечает Дарлайн, мужчина из Дигора. — Исчез пару лет назад.
— Думаешь, он ещё жив?
Дарлайн искоса смотрит на меня, пытаясь понять, шучу я или нет.
Рыжая голова Хуберта мелькает в толпе время от времени. Неподходящий момент он выбрал для подобного занятия — жители ещё не успели остыть и могут разорвать его на куски, если произойдёт взрыв возмущения и недовольства.
— Сейчас вам кажется, что нет ничего хуже, чем попасть в рабство, но я вас уверяю, однажды вы возблагодарите небеса за сегодняшний день. Скоро вы станете жить лучше, чем когда бы то ни было…
Продолжаю тираду, заготовленную несколько дней назад. Хочу, чтобы они осознавали своё положение, но при этом не чувствовали себя угнетёнными. Наша зарождающаяся империя пока слишком слаба и не имеет достаточно сил, чтобы подавлять недовольные настроения. Члены нашего союза должны чувствовать себя частью общего.
Нужно как можно сильнее интегрировать жителей между деревнями.
Нужно, чтобы мужчины знакомились с женщинами и заводили семьи, переселялись из одной деревни в другую, перемешивались.
Нужно уничтожить понятие о «своих» и «чужих».
— Я не хочу, чтобы вы воспринимали этот день как проигрыш! Это ключевой момент в нашей истории — ещё одна деревня, присоединившаяся к нашему союзу. И, чтобы отметить это событие, я объявляю праздник: самый большой за последнюю тысячу лет. Он будет длиться несколько дней, море еды, выпивки, веселья. Но самое главное, во время этого праздника мы устроим различные соревнования, главным из которых будет чемпионат на самого умелого воина среди четырёх деревень. Спасибо Зитрусу за идею.
Кажется, у нас скоро состоятся первые Гарнские игры — праздник, который будет проводиться каждые четыре года, чтобы выявить лучших атлетов в своих дисциплинах. Следом мы подтянем Гарновидение для певцов, Гарнкон — где ребятня будет одеваться в героев мифов и легенд, Гарнфест — праздник алкогольных напитков, и конечно же бёрнинг Гарн — большой праздник в пустыне.
Шучу.
Никогда не страдал от излишней самооценки, но я далеко не нарцисс.
— Мы двигаемся в светлое будущее! — меня снова понесло.
Рассказываю о прелестях нашей зарождающейся цивилизации, обрисовываю сытый и безопасный мир, где каждый будет чувствовать себя спокойно и уверенно. Что в этой части мира ещё не происходило подобного, а затем снова перехожу к гуляниям.
Хотелось бы услышать в ответ на мои слова хотя бы чуточку одобрения, но его нет.
В Дарграге при слове «праздник» окружающих тут же наполняет волна вдохновения и радостного предвкушения. Здесь же мои слова улетают в пропасть. Никому нет дела до самых больших гуляний за всю историю деревень. Но это не удивительно — слишком много потрясений за последний день.
— Снимай, живо! — раздаётся крик в толпе.
Люди расступаются в стороны и мы видим Хуберта, угрожающего мечом какой-то женщине.
— Снимай, сука!
Испуганная и потерявшая дар речи, женщина смотрит на протянутое к ней оружие и не может пошевелиться. Не дожидаясь, пока она выполнит его приказ, Хуберт разрезает шнуровку у неё за спиной. Окружающие смотрят на это со всё возрастающим гневом: нельзя просто так, посреди вражеской деревни, раздеть одну из женщин. Его же сейчас растопчут и мы ничего не сможем сделать!
— Хуберт! — кричу. — Хватит!
Но мужчина меня не слышит.
Он всецело поглощён процессом: снимает с женщины тёмную накидку и с каждой секундой окружающая толпа подходит к нему всё ближе. Ещё какие-то несколько секунд и его схватят, повалят на землю и будут долго пинать, пока от него не останется пустая, безжизненная оболочка.
Настраиваюсь на голубую жемчужину, протягиваю руку вперёд, чтобы поднять Хуберта, ради его же безопасности.
Но прежде, чем я успеваю, тот срывает накидку с женщины, отчего та закрывает голую грудь руками. А Хуберт бежит в нашу сторону, держа эту накидку прижатой к животу. Он пробегает мимо нас, весь в слезах, и теряется где-то за спинами. Даже не думал, что он умеет плакать.
— Кажется, Хуберт только что нашёл своего сына, — мрачно замечает Дарлайн.
Некоторое время я продолжаю стоять прямо, пытаюсь вспомнить, на чём остановился. А затем до меня доходит смысл сказанных Дарлайном слов.
Конечно же Хуберт искал в толпе своего сына. Но не его самого, а то, что от него осталось. Представить не могу, как бы я вот так разыскивал Буга, или Вардиса, или Цилию, высматривая в накидках из человеческой кожи знакомые родимые пятна. Какой ужас.
— О чём это я? — спрашиваю, глядя на толпу. Мысли вращаются в голове, но ни одна не хочет остановиться и позволить её обдумать. — Мой первый приказ. Сегодня же вы выделите несколько человек, которые будут собирать в округе камни и сносить их в кучу, а другие займутся мощением дороги к Фаргару. Фаргар, в свою очередь, займётся этим же в вашем направлении, а мы начнём вести её из Дарграга через хребет. Она должна быть достаточно широкая, чтобы по ней проехала телега.