Метель угомонилась, связь восстанавливается, и так или иначе, я должен сообщить в Центр о пленении вражеского десанта. Представляю себе угрюмые глубокомысленные физиономии наших пруссаков, сидящих в цоссенских бункерах. Стратеги с моноклями! Погрелись бы они здесь при минус сорока пяти и при арктическом «зефире»!
А к Рану надо присмотреться повнимательней».
Он пришёл в сознание от тиканья своих часов. Который час? Он силился подняться на ноги, лихорадочно соображая, где он и почему кругом темно. Когда после длительных усилий он выбрался из каменной ниши, то увидел, что метель стихла. Перед ним предстал крутой заснеженный склон с острыми зубцами скалистых пиков. Он вспомнил, как они пытались лавировать между валунами и увлекли за собой снег, как сильный порыв ветра свалил и покатил его... Кажется, он закричал. Потом навалилась темнота.
Он вспоминал, и от ужаса по телу струился холодный пот. Смотрел на вздыбившуюся страшными каменными зубцами наклонную плоскость и удивлялся собственному бесстрашию. Как мы здесь прошли?.. И сразу удивление сменилось острой, колючей до озноба мыслью: где остальные?!
Наверное, меня сюда закатило ветром, а потом снег забил горловину и не дал замёрзнуть... Сейчас, сейчас... Кто-то же остался в живых…
Работа согрела. Он попробовал найти рюкзак, но все его старания не увенчались успехом. Однако же хреново... порожним... ни сухарь погрызть, ни... да и боекомплект полегчал — осталось четыре магазина. Хорошо хоть, что автомат был перекинут через грудь... так под мышкой и болтается.
Однако наибольшее сожаление вызывала утрата тёплого свитера и пачки пшённого концентрата. Ох, етиттвоювкочерыжку!.. Один-одинёшенек, как перст, остался! Не может быть… должен же ещё кто-то... Скверное предчувствие заползало в душу... Не могли они без меня уйти… искали бы до последнего.
Внизу оказалось множество следов от лыж, снег был истоптан. Здесь была борьба, но ни гильз, ни пороховой гари он не нашёл. Неужели взяли?! Догнали? Выходит, напали на след? Не может такого быть... Но что же тогда?.. Переждали, а потом просто наткнулись? Нет, «просто наткнулись» не прокатит. Вычислили, гады. Профи! Маршрут наш просчитали и перехватили. Да и другого пути здесь, наверное, нет. Душегубы с мёртвой хваткой... А ребята, наверное, меня искали, не нашли и здесь под козырьком решили переждать, чтобы потом искать дальше. Значит, правильно я не поверил: не могли они меня бросить. Расслабились, может, даже закимарили... вёрст двенадцать на голодный желудок да в такой завирухе — не удивительно. Конец метели проворонили, здесь их и... Такие дела…
Он пытался трезво обдумать своё положение.
Так, патроны есть — уже легче. Лыжи, слава Богу... Опять-таки, живой — это, как по мне, большой плюс. Вольный, как птица...
Он ощупал пульсирующий болью затылок и едва не застонал.
Ну что ж? Из члена боевой группы он теперь превратился в самостоятельную боевую единицу! Между тем задания никто не отменял, да и он ещё ого-го!
Пустой желудок напомнил о себе голодными спазмами.
Немного в стороне, почти у самого края небольшого плато, в снегу что-то блеснуло. Или показалось? Он завертел головой, пытаясь опять поймать зрачками отблеск металла. Вот! Гвоздь подошёл и поднял присыпанный снегом нож с массивным лезвием. Это «мессер» Смаги... точно! Следов крови ни на лезвии, ни вокруг не было. Спокойно, Ваня! Мы ещё вернём этот ножичек хозяину. Хрен им, паскудам!
Потом он ещё раз внимательно осмотрелся вокруг. Исписанный лыжами снег уже стал жёстким, лыжню прихватило морозом, значит прошло не менее часа. Придётся догонять, а там... Обстановка подскажет.
Оттолкнувшись палками, он заскользил по лыжне на юг. Он знал: ближайшее будущее не обещает ничего хорошего.
19
«Вот Айхлер и показал своё мерзкое нутро. И пусть теперь кто-то упрекнёт меня в отсутствии проницательности!
Сегодня произошли весьма интересные события, заставившие меня иначе взглянуть и на нашего доктора, обер-лейтенанта Лангера. Честно говоря, их поведение, я имею в виду Айхлера и Лангера, произвело на меня достаточно гнетущее впечатление, и чем больше я думаю об этом и анализирую, тем более радикальные выводы приходится делать. Я долго пытался сформулировать и определить чувства, оставшиеся после того, что произошло, и не могу найти ничего более точного, как только — отвращение и растерянность. Именно, растерянность, хотя и стыдно сознаваться в этом сорокалетнему путешественнику и солдату.
А дело вот в чём. После предварительного допроса всех пленных, включая и англичанина, в полном соответствии с инструкцией, я составил рапорт в Центр и отослал его с посыльным к обер-лейтенанту Эрслебену. После чего его зашифруют и по эфиру передадут в Берлин. Пленные, как я и предвидел, не сказали ничего, только англичанин назвал свои имя, фамилию и номер части. Теперь нам следует дождаться прибытия «Фленсбурга» и передать их на судно. На этом наша миссия касательно их заканчивается. Так гласит инструкция, поскольку все силы нам необходимо сконцентрировать на выполнении поставленных ранее задач, да и физически мы не можем распыляться ни на что другое из-за отсутствия ресурсов как людских, так и всех прочих.
Десять минут спустя ко мне зашёл мой заместитель гауптман Петер Айхлер и в ультимативной форме стал требовать провести интенсивный допрос пленных. Причём он не пытался убеждать, а как бы просто информировал, что он сам должен провести допрос, с помощью доктора Лангера. Врач необходим ему как ассистент в применении некоторых процедур, а также прямого физического воздействия. Перед экспедицией меня предупредили, что гауптман Айхлер «не обычный офицер из отдела пропаганды», что он имеет некоторые «специальные» полномочия в определённых внештатных ситуациях и «не следует препятствовать ему в выполнении специфических обязанностей, возложенных на него партией». Намёк достаточно прозрачен. Сейчас, кажется, возникла именно такая ситуация. И я не стал бы возражать, а, тем более, препятствовать Айхлеру в его действиях, но меня не могла не поразить интонация, с которой он всё это говорил. Вопреки всякой этике — служебной, офицерской, человеческой — он разговаривал со мной так, словно я был сообщником этих пленных красных! Сейчас я чувствую отвращение и к себе из-за того, что в те минуты нашего разговора позволил себе растеряться. Внезапная зловещность интонаций Айхлера заставила меня внутренне содрогнуться. Он говорил так, будто не я, его командир, а он, подчинённый, имел власть надо мной. И власть эта неограниченная и страшная. Во всяком случае именно такое ощущение возникло у меня тогда. Я посмотрел ему в глаза и не смог выдержать взгляд этого двадцатисемилетнего сопляка! Я немало повидал на своём веку, успел понюхать пороху ещё прошлой войны, но сейчас не выдержал укола его безжалостных зрачков. Не ответив согласием на его ультиматум, я лишь категорически выразил своё желание присутствовать на допросе.
То, что происходило потом, опишу вкратце. До сих пор не могу об этом спокойно вспоминать. Раньше ничего подобного мне бы и в голову не пришло. Едва не стошнило.
Айхлер орал на пленного, а Лангер, наш врач, воплощение утончённости с салонным мундштуком в красиво очерченных капризных губах, начал наносить пленному точно рассчитанные удары гибким металлическим прутом. Вроде и бил не сильно, но удары были какие-то страшные, шоковые, после которых жертва билась в конвульсиях. Наверное, он хорошо знал, куда бьёт, его высшее медицинское образование, видимо, помогало ему в этом. Я заглянул ему в глаза, и у меня возникло инстинктивное желание пустить ему пулю между глаз. Этот человек испытывал неимоверное наслаждение. Почти то же самое происходило и с Айхлером, который тоже вооружился прутом, и, накалив его на огне, начал неторопливо водить раскалённым концом по телу пленного. По лицу Айхлера медленно стекал пот, дыхание стало прерывистым, а глаза затуманились. Я не выдержал, вытащил пистолет и начал требовать прекратить это позорище, иначе я сам пристрелю пленного. Но тот вовремя потерял сознание, и им пришлось прекратить свое паскудное занятие. Оба они были какие-то осовелые и на удивление одинаково схожие на выпотрошенные чучела. Движения их стали отрывистыми и раскоординированными до такой степени, что пришлось отдать приказ моему денщику доставить «господ офицеров» в их комнаты. Я чувствовал к ним отвращение и ненависть, в моих глазах они перестали быть мужчинами. Они превратили войну из драмы и самопожертвования в личный бордель! Своим садизмом они оплевали наше Служение!»+----------