65
«Выходит, на метеостанции Байда с Валеевым? Почему там, а не здесь? Что здесь происходило? Где Гвоздь? Ладно, теперь всё проще, спустимся к фиорду — выяснится... Лодка может прибыть в любой момент, точного времени они назвать не смогли. Надо торопиться. Управились очень вовремя. Пленных возьмём с собой, сейчас нет ни времени, ни сил их допрашивать. Фашистов, тех, что лежат у входа, всех втащить внутрь. Лётчики будут работать пятисотками, при точном попадании никаких наших следов остаться не должно. Даже, если гансы надумают высадиться со своей субмарины и всё тут прошерстить. И похоронить Назарова, Гаральда, Смагу, Ткачука... Моих ребят. Даже похоронить по-человечески нельзя».
Джафар обыскал самоубийцу и передал Щербе документы. «Майор Йозеф Гревер. Место рождения — Нюрнберг... Начальник всей этой конторы. Почему сломался? Что заставило раскусить ампулу?»
Раскрыл чёрную тетрадь, найденную у офицера. Дневник — это мысли, мировоззрение. Перед тем, как сдать в разведотдел, надо будет полистать…
«Перед немецким духом всегда стоял и стоит категорический императив, движущий немцем, — обязанность привести всё в порядок. Всё в мире должно дисциплинироваться из себя, а германцы должны упорядочить хаос. Только в результате акта их мысли и воли впервые появляется действительно упорядоченный мир. Германец всегда ставит перед собой задачу необходимого, отсюда — органичное чувство долга. Или это трагедия воли сверхчеловека, которая не признает ничего над собой и вне себя?»
«Органичное чувство долга? — Щербо грустно усмехнулся. — Никем и нечем не ограничиваемое, это «чувство» может далеко завести... А нам, славянам, разумеется, в чувстве долга отказано».
Пролистал несколько страниц.
«Эта война является испытанием для нации, для всего современного, так называемого человечества, развращённого самоуспокоенностью. Но творчества и истории не может быть без страданий, без боли. И хотя любому стремлению к сверхчеловеческим ценностям присуща своя жестокость, решение мировой задачи неизмеримо выше мещанского благоденствия и затхлого эгоистичного наслаждения. Если в народе побеждают «идеалы» благополучия, то он уже не может иметь историю, не в состоянии выполнить никакой миссии в мире. Жестокость этой войны — это жестокость исторической судьбы, жестокость исторического испытания».
«Миссионер, тоже мне, умник, — пусть на том свете чертям проповедует!»
Он пошёл в торец барака, остановился в тамбуре. Смотрел, как старшина привязывает к свае нарты, кормит уцелевших собак. В развороченном гранатами проёме на обломках исковерканных досок успел осесть иней. Он был чёрным.
Впереди шёл Джафар, за ним — трое пленных, которых конвоировал Сиротин, следом — старшина с тяжёлой машиной на плечах. Замыкал цепь Щербо.
Непогода, будто исчерпав за прошедшие сутки всю свою лють, теперь окончательно угомонилась, грязные серые тучи начали медленно уползать на запад. Робкие лучики солнца пробились сквозь завесу туч, и ледяные языки засверкали золотистыми бликами.
Щербо позволил себе расслабиться и неторопливо перебирал в памяти эпизоды боя. Вспомнилось, как смертельно раненный немец, которого принесли нарты в самый разгар боя, сбивчиво хрипел на ухо Щербе, склонившемуся над ним, что полумёртвый красный оказался хитрее их, что из трёх остался только он, что собаки в метель грели его теплом своих тел, но теперь, слава Богу, всё это позади... Немец уже почти ничего не соображал. Умер он через несколько минут после того, как его внесли в барак.
Сейчас Щербо, сопоставив все известные ему факты, понял, что «полумёртвым красным», уничтожившим мобильную группу, был, скорее всего, Гвоздь... «Даже похоронить не сможем... К тому же ещё неизвестно, что нас самих ожидает на метеостанции».
— Зря не рискуй, Акжолтой, — наверное впервые он обратился к бойцу по имени. — Хватит здесь могил…
Тот молча кивнул, не отрывая глаз от тёмных окон метеостанции.
— Как у вас зовётся кислое молоко? — чувствуя пустоту под «ложечкой», нарушил молчание Щербо.
Акжолтой Ишенов удивлённо обернулся к нему, потом его взгляд потеплел.
— Айран.
Не успел Джафар преодолеть и полпути, как из дома выбежал измученный, заросший щетиной Байда и бросился навстречу друзьям.
66
— Командир! На подходе к острову их судно. Идёт в боевой готовности.
«Ну вот, война продолжается...»
Щербо поднялся на второй этаж, где старшина вёл наблюдение за морем. Байда предусмотрительно поспешил в комнату радистов.
Не прошло и минуты, как из динамика послышался встревоженный голос радиста «Фленсбурга»:
— Ханцер вызывает Вирта. Ханцер вызывает Вирта.
— Фрица сюда, быстрее! — крикнул Байда.
Сиротин бросился к отсеку, где были заперты пленные, и вскоре втолкнул в комнату всех четверых. Байда дулом подтолкнул Бегеля к рации.
— Отвечай коллеге, Фриц. И смотри мне!..
— Это Бегель. Ханцер, это Бегель. Вирт сменился. Ханцер, это Бегель, слушаю тебя.
— Сервус, плутишка! Рад тебя слышать. Мы уже беспокоимся. Почему молчит «Айсблуме-один»? Повторяю: почему не отвечает Грам?
Фриц Бегель вопросительно глянул на Байду, склонившегося над ним. Тот задумался лишь на мгновение. Вполголоса, чтобы не услышал радист «Фленсбурга», он начал диктовать чёткие фразы, которые Бегель, стараясь не запинаться, повторял в микрофон.
— У них только что была стычка с красными, те повредили генератор. Сейчас ремонтируют. Работы на две-три часа. Но красных они стёрли в порошок. Как понял меня? Ханцер, как меня понял?
В эфире повисла тяжёлая пауза, радист «Фленсбурга» не отвечал. Сиротин и Джафар ощутили, как напрягся в ожидании Байда.
— Вызывай ещё, — сказал он с нажимом.
— Ханцер, это Бегель. Как понял меня? Приём. Ханцер, Ханцер!
— Знаю я этот тип, — негромко, словно про себя, произнёс старшина, не отрывая глаз от бинокля, — пятьсот шестьдесят тонн, норвежского производства. Там один дизель на тысячу лошадей, узлов двенадцать даёт... Но стволов многовато, как для гидрографического судна, — его слова повисли в тишине.
«Они настороже... Вовремя успели... хоть как не крутись, а контакта не избежать. А нас всего пятеро... Да ещё два трофейных пулемёта... А они высадят десятка два вояк, опухших от безделья, и своими скорострельными быстренько подавят оба наших пулемёта. Минут через двадцать будут здесь...»
Рация ожила, теперь интонации судового радиста стали официальными и строгими.
— Бегель? Как слышишь меня? Пригласи «первого». С ним будет говорить корветтен-капитан Боттлингер. Повторяю: с «первым» хочет говорить корветтен-капитан Боттлингер. Как понял? Приём.
Байда резко обернулся к Джафару.
— Офицера! Быстро!
Когда Айхлер, разминая натёртые верёвкой кисти, подошёл к передатчику, Бегель почтительно передал ему микрофон. Байда вытащил кинжал и безжалостным движением приблизил остриё к щетинистому горлу гауптмана. Немец всё понял без слов и, дёрнув кадыком, заговорил:
— Заместитель командира отряда гауптман Айхлер. Приветствую Вас, корветтен-капитан! Как слышите меня?
— Рад слышать Вас, Айхлер. Узнаю Ваш голос. У меня возникли некоторые сомнения, и я решил их развеять. А где ваш «первый»?
— «Первый» на объекте. Как только они починят генератор, Вы сможете с ним поговорить.
— Мы скорее будем у вас, чем они управятся. Что там у вас случилось?
Байда опять громко зашептал. Не меняя выражения лица и не отрывая взгляда от шкалы передатчика, Айхлер механически повторял:
— Отбили нападение красных десантников. Прищемили им хвост — уничтожили всех. Их и было то всего семеро. В плен взять не удалось. Наши потери — двое убитых и генератор. Роботу пока что будем продолжать.
— А вы уверены, что это красные, Айхлер?