Меж тем, жизнь в поместье протекала размеренно и в какой-то мере даже скушно. С одной стороны это и не плохо, но с другой — Ольга, успокоившись, и в безопасности себя, почувствовав, стала несколько томиться бездельем. И, поразмыслив, решила поучаствовать в делах хозяйственных. С чем и подошла к его сиятельству, в один из его визитов. Княжич начинание сие всячески одобрил, и в тот же день представил княжну всему значащему в имении люду, не токмо как жену, но и хозяйкой полноправною.
В дела эти подробные да кропотливые Ольга с головой окунулась, вот когда она матушку возблагодарила, вот когда сия наука ей пригодилась. Более скучать ей не приходилось, да что там, и времени-то свободного, не стало. Новая хозяйка не была столь самонадеянной, чтобы сходу распоряжаться, понимала, что маленькое имение Барковых и сложное, разветвлённое хозяйство Темниковых и рядом не поставить, в сложности управления. И оттого училась пока что, да вникала в тонкости. Не гнушалась и у челяди совету испросить, ну а кому как не им все хитрости да ловушки ведать. Тем и заслужила уважение княжеской дворни. Ну, по крайней мере, ей так казалось.
Она, было, и к Лизке с каким-то вопросом сунулась, но рыжая глянула так недоумённо, так растерянно ресницами ржавыми захлопала, что стало ясно — в сих вопросах толку от девки не будет. Проще уж к самому княжичу подойти.
Темников, кстати, на удивление в советах не отказывал, не отмахивался раздражённо, — " мол, сама разбирайся, коли взялась«. Напротив, каким бы усталым и раздражённым не был, завсегда усмирял свой дурной нрав, да объяснял всё в мелочах да подробностях.
А Лизка что? Лизка дурью маялась. Дело в том, что Темников, для дел художественных, итальянского живописца нанял, да в поместье с ними и сослал. Велено было тому художнику портреты молодой княжны писать. Парадный и повседневный, словом, чем больше, тем лучше. Так рыжая, под это дело, напросилась в ученики к сему итальяшке.
Маэстро Джакомо, попервой, ни в какую не соглашался своё искусство рыжей бестолочи передавать. Долго бранился на своём языке, да ручками пухлыми всплёскивал. А настырная бестолочь, бродила за ним хвостом, и ныла занудно. Продолжалось сие непотребство, покуда княжичу склока эта поперёк горла не встала. Решил Темников этот конфликт в обычной для себя манере. На Лизку рыкнул, итальяшке монет сунул и велел учить дуру наглую со всем прилежанием, а коли ничего не выйдет так пообещал обоих плетьми вразумить.
Помогло, разом все сложности разрешились. Лизка-то, к манере княжича привыкшая, разумеет, когда остановиться потребно. А художник, хоть и вольный человек, и княжескому суду, вроде бы как, не подсудный, но решил не проверять сколь крепко слово Александра Игоревича, и учил девку серьёзно да требовательно. Ни каких секретов не утаивая.
И наступили в поместье покой и благолепие. Маэстро Джакомо писал Ольгины портреты, да с рыжей занимался. Ольга потихоньку в дела хозяйственные вникала, и живот ростила, вместе с тем приобретая в походке плавность и солидность.
А Лизка... Ну что Лизка, у рыжей теперь новая блажь в голове играла. По дому она ходила исключительно в малярной робе, в краске извазюканной. Вид имела пришибленный да мечтательный, будто у блаженной. И на слова, к ней обращенные, реагировала с задержкой, а когда и вовсе не замечала. Да еще и малевала про всяк час, оттого встретить её за сим занятием можно было в самых неожиданных местах. Замурзанную, красками да углем перепачканную, но счастливо и увлеченно чиркающую что-то на бумажных листах.
А с середины марта, как итальянец восвояси отбыл, Лизка за картину принялась. Натянула холст на подрамник, отгрунтовала его по всем правилам, и у себя в комнате спрятала. А коли спрашивали, как бы на художества её взглянуть-то, так только бестолковкой крутила, и лишь Темникову видеть сей шедевр, дозволяла. Да еще повадилась перед большим, венецианской работы, зеркалом на полу сидеть, башку рыжую к рядом стоящему табурету прислонив. И малевала себя на отдельных листах, в то зеркало глядючи. Покуда Темникову не надоело на сию скульптуру в центре залы натыкаться, да он не распорядился зеркало в Лизкину комнату перенесть.
К слову сказать, его сиятельство к Лизкиным художествам отнесся очень странно, не сказать загадочно. Вроде и приветствовал сие начинание, а вроде и насторожен был отчего-то. Ольга как-то краем уха (не специально, упаси господь) услыхала что рыжая, каким-то чудом, уговорила Темникова для картины той позировать. И вот что дивно, княжич будто бы и возражал, но как-то вяло, — мялся, аки красна девица, смущался и краснел. А после слово с Лизки взял, что портрет сей никто никогда не увидит. Это при том, что пару портретов его в Питерском особняке висели. Ольга подивилась, конечно, таким обстоятельствам, но не долго: своих забот хватало.
Меж тем вьюжная зимняя хмарь к концу подходила, всё чаще в окна поместья Темниковых заглядывало мартовское солнышко, всё тяжелей было Ольге носить разросшееся чрево. И всё страшнее было ей в ожидании апрельский дней, в которые наступит срок разрешаться от бремени. Софья обещала подъехать к родинам, поддержать сестренку, но утешало это слабо — страх никуда не девался. Впрочем, сии страхи и сомнения Ольга в себе держала, никак не выказывая. Ведь что толку жаловаться, все женщины через это проходят, и ничего — живы и довольны даже. А ходить про всяк час с унылою миной, да трястись аки жеребенок от мамки отнятый, так это и себе душу измотать, и всему окружению. Потому и старалась она быть веселой да приветливо, рачительной хозяйкой и женой покладистой. И будто бы всё ей удавалось. По крайней мере, Александр Игоревич замечаний не делал, и гости тако же рожи не кривили.
А гости у Темниковых бывали. И помещики окрестные с новой хозяйкой поручкаться заехавшие, и из Питера знакомцы не забывали — при оказии наведывались почтение засвидетельствовать. Тот же Пашка Востряков, как к себе домой захаживал, и без упреждения даже. Впрочем, Павлу Ильичу в сём дому завсегда рады были: удивительно легкий человек оказался. Ольга уж и не понимала, отчего при первой встрече он ей не глянулся.
Но случались и иные визитеры, эти приезжали к княжичу и подолгу в его кабинете разговоры вели. Об чем, не ведомо. Только Темников от тех разговоров то весел делался, то напротив желчен и раздражителен. И гости эти были не сказать что благородного сословия, но Ольга, по примеру княжича, разницы меж ними в обхождении не делала.
Особенно один ей запомнился, уж не знамо и почему. Приехал он вечером, аккурат перед ужином. Сам невысок и в платье поношенном, но держался с достоинством да глядел вокруг не робко, а скорее заинтересованно, будто сравнивая впечатления. Звался, господин сей, Петром Григорьевичем и чем-то неуловимо был похож на самого княжича. Может манерой подбородок к верху вскидывать, а может смуглою кожей. Темников, против обыкновения, гостя за стол подле себя усадил, да всё о делах Московских расспрашивал. Тот отвечал охотно и подробно, а сам всё на княжича искоса поглядывал, будто узнавал и не узнавал одновременно. После, когда мужчины по обычаю в кабинет удалились, Лизка, что за столом прислуживала, пожаловалась княжне что взгляд гостя того лихим ей показался. Впрочем, у рыжей, от занятий её художественных, в голове сплошное кружение сделалось, и оттого мнению девки безоглядно доверять не стоило. Как бы там не было, только поутру Пётр Григорьевич тот уехал, и более о нём не вспоминали.
Так за хлопотами да развлечениями и март прошёл. Весенними апрельскими ароматами в раскрытые окна пахнуло, клейкие листочки на клёнах проклюнулись, а Ольга поняла, что вот ужо и срок ей пришёл.
Февраль 1742
Никитка в тот день ногу повредил, не сильно, просто на крыльце поскользнулся неудачно. Вот и сидел в дому противу желания, а ведь ещё с утра планы у него куда веселее были. Ну, да что уж теперь говорить, день пошел, как пошёл, — сидел Никитка в большой комнате за столом да премудрость книжную постигал. Анисим во дворе обретался, и ударами колуна по мёрзлым полешкам, разряжал сосредоточенную тишину горницы.