Таня не думает о том, где она, с кем она и почему вокруг так темно; она вообще ни о чём не думает, только понимает, что почему-то жива. Она жива ― разве можно быть мёртвой, когда так плохо? Боль в лёгких мешает ей вдыхать, грудь и горло что-то сдавливает тисками, её трясёт, и ей так душно и больно, что словами не описать. Впрочем, говорить она тоже не может: спекшиеся губы просто не открываются. А ещё ей страшно холодно, и это холод, должно быть, сковывает руки и ноги так, что ими не пошевелить.
Она дышит ― пытается ― короткими, хриплыми вздохами и больше всего на свете жалеет о том, что проснулась.
― Ты выздоровеешь, ты выздоровеешь, ты поправишься, ― говорит кто-то рядом, но голос доносится до неё будто бы через толщу воды, и голос этот Таня не узнаёт.
Ей не надо выздоравливать.
Ей надо, чтобы не было больно.
Ей надо обратно уснуть.
Господи, только бы не просыпаться…
Но она просыпается ещё и ещё. Дни идут или минуты, она не знает, потому что вокруг одинаково темно, и ей одинаково больно и холодно. Воздуха совсем нет, она задыхается, надрывно кашляет и бьётся в чужих руках не в силах даже прохрипеть простые слова.
Забери меня к себе, Господи. Забери.
Она просыпается раз за разом, снова и снова, впадает в агонию и, Господи, не помнит, ничего не помнит. Кто она такая? Почему вокруг так темно? Что шумит? Кто держит её всё время, кто кладёт холодные руки на горящее тело, кто зовёт ― и зачем зовёт?
Таня не хочет, чтобы её звали. Таня просто хочет не просыпаться.
Но она просыпается снова, от страшного, удушающего приступа кашля. В этот раз он так силён, что на мгновение Тане кажется: она выплюнет свои никуда не годные лёгкие. Но он заканчивается, и на секунду Танина голова проясняется, она вспоминает: её зовут Таня Соловьёва. Ей всё так же больно, но ненадолго дышать почему-то становится легче, и она может повернуть голову, чтобы уткнуться носом в чужой подбородок, заросший чёрной щетиной. Это Антон Калужный.
Он, кажется, не понимает, что она в сознании. Она и сама не понимает этого. Антон, мягко укачивая Танино измученное тельце на руках, что-то шепчет; Таня и не сразу понимает, что.
― В пещере ослик… Ослик… Овёс…
Пусть говорит. Пусть.
Боль в теле чуть притупляется, и на смену ей приходят страшная слабость и оцепенение. Даже глаза Таня закрывает с трудом, но, когда закрывает, ей кажется, что в лицо ей дует ветер. Морской, свежий, такой сильный, что волосы, всё ещё длинные-длинные, выбиваются из красивых толстых кос. Тане кажется, будто она бежит босиком по огромному золотистому лугу, и травы мягко щекочут ей ступни. Она спотыкается обо что-то, совсем не больно, и с размаху падает ― не падает, а летит ― в руки Тона. Он смеётся, подхватывая её, и на лице у него ― ни одной морщинки, ни одного шрама, и глаза ― не чёрные, а просто тёмно-карие, и в них ― не лёд, а солнце. Тон нежно, легко целует её в уголок губ, и Таня, снова подскочив и заливисто засмеявшись, несётся дальше, дальше, высоко поднимая цветастую юбку, несётся так быстро, как ветер, и быстрее ветра, и порывы воздуха снова развевают её волосы и одежду, щекочут кожу, подхватывают её…
С закрытыми глазами Таня видит перед собой ярко-голубое небо, чувствует под босыми ногами сочно-зелёную, мягкую траву и слышит смех Тона, который доносит до неё ветер. И свой смех. У неё, у Тани, медно-золотистые волосы до пояса, счастливые глаза, сильные руки и ноги и крепкая, легко дышащая грудь. Таня кричит весело, во всё горло, зовёт Антона, и ответить ей вот-вот должен сильный, молодой, задорный голос…
― Ш-ш, тихо, тихо, ― говорит настоящий Антон где-то у виска; голос у него надломленный и совсем осипший. ― Ты жива, Лисичка, всё хорошо, всё хорошо…
Ей на лоб ложится что-то влажное, но от этого не легче. Всё тело настолько слабо, что ни шевельнуться, ни закричать от этой страшной удушающей боли в груди. Она только нарастает, горло совсем сводит, лёгкие горят, и когда Таня всерьёз думает, что пришёл конец, вместо грязно-ржавой балки на потолке, на которую она смотрела всё время до рези в глазах, появляется свет. Здравствуйте, галлюцинации. Это же они?.. Это, наверное, значит, что совсем конец?
Не яркий, режущий, как от солнца, и не тускло-унылый, как от настольной лампы. Он белый, и он… Он прекрасный. Как от звёзд.
И боль, кажется, отступает. Тане, заворожено глядя на всеобъемлющее сияние, вдруг вдыхает легко, и ей кажется, что ничего больше нет…
― Что это? ― тихо спрашивает она.
Ей не чудится. Это не бред.
Антон, которого Таня не видит, почему-то не отвечает сразу. Он, кажется, снова кладёт ладонь ей на лоб, а потом зачем-то подтягивает Таню к себе так, что её голова лежит у него на коленях. Это неудобно, но Тане всё равно, потому что прямо перед ней ― свет…
― Что? ― тихо спрашивает Тон где-то сверху, но его голос так далеко…
― Свет, ― отвечает Таня неслышно и уже не слушает, что Антон говорит дальше.
Потому что ей не больно.
Потому что тёмного, грязного помещения больше нет.
― …слышишь? Пожалуйста, Таня, пожалуйста! Не смей! Не смей это делать! Ты не можешь поступить со мной так…
Таня не знает, как такое может быть. Такого ведь не бывает.
Но она видит.
Она видит их. Всех их. Их так много… Они все в белом ― такие красивые… И улыбаются ей…
Надя и Витя… У них на лицах ― ни следа страданий, и Наденькино лицо ― свежее, румяное, счастливое, совсем не такое, каким видела его Таня в последний раз. Они смотрят на неё, держась за руки, и улыбаются ей.
― Привет… ― шепчет Таня неслышно, боясь испугать свои видения, но от её слов они не тают, не растворяются в воздухе, а только улыбаются, совсем реальные, живые.
Здравствуй, Таня.
Рядом с ними ― Вера Верженска, без синяков вокруг глаз, без рук, исколотых бесконечными капельницами, без страшной худобы. Её лицо, сияющее, молодое, тоже улыбается Тане, её белоснежное платье чем-то похоже на балетную пачку, а сама Вера ― на прекрасного лебедя.
Спасибо тебе за Сашеньку, солнышко.
Таня хочет что-нибудь ответить ей, но просто не может; ей на глаза наворачиваются слёзы.
Рита, дорогая её Рита смотрит на Таню без обиды и привычного недовольства. В её взгляде ― лучики; у неё светлое, чистое, доброе лицо.
Прости меня. И скажи маме, что я люблю её.
Таня видит их всех, всех, кого знала и не знала. Они в белом. Они похожи на ангелов…
Вот Колдун, светловолосый, радостный, а рядом с ним ― маленькая чёрненькая девушка, обнимающая его, ― конечно, Роза. Он, само собой, всё ей сказал… Вот Настя Бондарчук, не надменная, не гордая, а улыбчивая и светлая… Вот они все, все её девочки, все двенадцать: Даша Арчевская, Вика Осипова, Лена Нестерова, Рита Лармина… Они стоят в ряд, каждая ― с кем-то незнакомым Тане: это, должно быть, братья, сёстры, родители, друзья и любимые. Стоят в ровную линейку, как на построении, как стояли много-много месяцев назад ― только теперь они ещё прекрасней. И улыбаются, протягивают руки, машут…
Таня видит Мишу Кравцова.
― Я позабочусь о ней, ― шепчет она ему. Он улыбается.
Я знаю. Скажи, что я её люблю. Скажи, что я хочу, чтобы она была счастлива.
Когда из света к ней шагает Марк, она всё-таки не может сдержаться и всхлипывает:
― Только не ты…
Он шутливо хмурится и улыбается тоже.
Не плачь. Брось, Лисёнок, я же всегда с тобой.
Их много, их так много: мужчин и женщин, мальчиков и девочек, знакомых и не знакомых. Среди последних Таня замечает молодую, красивую черноволосую женщину и такого же мужчину рядом с ней.
Она никогда в жизни не видела их, но узнаёт почему-то сразу же.
Мама Антона улыбается ей мягкой, чарующе доброй улыбкой. Лёша тянет ей руку.
Спасибо тебе. Скажи ему, что мы его любим. Скажи, что мы им гордимся.
― Слышишь, Антон, ― шепчет Таня, не в силах оторвать взгляд от прекрасной женщины в голубых кружевах. ― Слышишь?.. Видишь? Это твоя мама, Антон, и твой брат… Они… Я не знала, что они такие красивые…