― Я не смеюсь, и вы, если желаете добра моему сыну, конечно, согласитесь, что это прекрасная перспектива.
Ах, Таня, читай между строк: прекрасная перспектива жизни без тебя.
― Вы меня не поняли, ― говорит она твёрже и громче, слыша, как в ушах шумит кровь. ― Вы не поняли. Мы с Антоном любим друг друга, это не блажь и не ерунда. Я вижу, что вы в это не верите, но не моя вина, что вас не было здесь. Вы могли убедиться воочию. А теперь, если не возражаете, я пойду: хочу увидеть его.
Таня встаёт, резко оборачивается к Калужному-старшему спиной; её пошатывает, у неё дрожат ноги, но она держится прямо. К чёрту этого сумасшедшего папашу, к чёрту, к чёрту…
― Если бы вы любили его, вы бы услышали меня, ― ударяется ей в лопатки иголками.
Таня разворачивается. Вмазать бы ему, честное слово, чем-нибудь тяжёлым!
― Если бы вы любили его, то не бросили бы! ― шипит она. ― Я была с ним, когда ему было плохо, я была с ним, когда ему было больно, а не вы!
― Любите копаться в чужом белье? ― щурится он, вставая. ― Дело полезное, Татьяна Дмитриевна, только опасное. Можно много нехорошего раскопать ― и про себя тоже. Ненароком.
Таня задыхается и нервно смеётся.
― Вы угрожаете мне?!
― Упаси Боже! Какие угрозы! Да сядьте, успокойтесь, сядьте, пожалуйста. Вы, должно быть, не так меня поняли. Дать вам воды? ― участливо спрашивает отец Антона, протягивая ей руку; Таня отшатывается и ладонь прячет за спину. Она знает, что ведет себя, как маленький ребенок, и ей на это наплевать.
― Обойдусь.
― Пожалуйста, садитесь.
Постояв ещё несколько секунд, Таня всё же садится, на этот раз дальше от него. В груди что-то больно колется.
― Я не хотел вас обидеть. Вы не поняли меня.
― Я прекрасно поняла, что вы хотите увезти Антона.
― Вовсе нет, ― качает головой он, совершенно взяв себя в руки. ― Да и что это значит ― «увезти»? Что я его, в мешок посажу, что ли? Антон ― взрослый человек, решение ему принимать самому. Да и к тому же, что вы так переживаете? Сейчас не Средневековье. Что такое добраться до того же Крыма? Сели на самолёт и через три часа вы там, ― заканчивает он, чрезвычайно довольный своим великодушием.
― Петербург ― безопасное место, ― упрямо цедит Таня. ― Бомбёжек больше нет.
― Сегодня ― нет, а завтра ― есть.
― Да что вы хотите от меня? ― восклицает она, чувствуя бессильные, злые слёзы. ― Хотите увезти его в Крым? Что ж, ну так идите, предложите это ему! Я не буду вам мешать!
Несколько мгновений Калужный-старший молчит.
― Он не согласится, ― тихо говорит он.
― Да, ― вспыхивает Таня. ― Да, он не согласится, и я поддержу его.
― Нет, Татьяна Дмитриевна, ― качает головой отец Антона и смотрит на неё в упор, совершенно уверенный в своей правоте: ― Нет, вы убедите его уехать.
― Я? ― истерично всхлипывает она и не понимает, смех это или рыдания. ― Вы хотите, чтобы я уговорила человека, которого чуть не потеряла, уехать?!
― Да, потому что вы любите его. И если вы хотите для него жизни, если не хотите потерять его снова, вы его уговорите, ― вкрадчиво произносит он. ― Если вы на самом деле любите его, вы дадите ему шанс на нормальную жизнь.
Ах, Таня, читай между строк: на нормальную жизнь без тебя.
Таня резко встаёт (снова голова кружится) и отходит к окну. Просто не может больше смотреть на этого человека. Ах, как прекрасно! Антон Калужный уедет в Крым на какие-то пару лет! Уж там-то он наконец забудет эту недалёкую бесперспективную девицу и вернётся в лоно любящей семьи. Какое счастье, какое облегчение!
И ― как удар: там он будет в безопасности.
Таня вспоминает, глядя на тёмный, неприветливый госпитальный двор: много лет назад они с мамой смотрели «Красавицу и Чудовище». Чудовище отпускало Белль к отцу, зная, что, возможно, она никогда не вернётся. Таня никогда не понимала этого и спрашивала у мамы, почему оно делает так. Мама говорила: «Смотри дальше». Таня смотрела.
«Я отпустил её».
«Зачем?!»
«Просто я люблю её».
Но сказки, слышишь, Таня, ― не смей! ― это сказки! Жизнь ― не сказка, уж ты-то поняла это слишком рано. «Если любишь ― отпусти», ― кто сказал, что это правда? Если любишь, борись! Если любишь, сражайся! Пусть отпускают те, кто боится, те, кто не верит!
Не тебе делать это! Слышишь? Не тебе, Таня, и не человеку, который едва не пустил себе пулю в лоб. «Если любишь ― отпусти». Что это за условие? Кому, зачем и что ты должна доказывать? Совсем рядом с тобой лежит человек, который знает, что ты его любишь, знает, как ты его любишь, который пойдёт с тобой на край света. Ты любишь его. Не смей отпускать!
Таня оборачивается: Калужный-старший сидит в кресле и смотрит на неё с благодушным ожиданием. Разве что руки не потирает.
― Нет, я не сделаю этого, ― дрожащим от слёз, но твёрдым голосом говорит она и быстро шагает за угол, не слушая возражений.
«Красавица и Чудовище» ― чушь. Чушь, слышишь?
В палату ей нельзя, она помнит (хотя, вообще-то, плевать она на это хотела, если бы медсестра не сидела совсем рядом с дверью), поэтому Таня, всё ещё не в силах нормально дышать, прилипает ладонями к стеклу и ищет, ищет, ищет родную фигуру в полумраке палаты.
Она её находит, и все её аргументы рассыпаются в прах.
Антон спит. Его кровать стоит совсем близко к двери, поэтому Тане не стоит труда как следует разглядеть его, а, разглядев, заплакать.
Спит он на спине, как и всегда. Привычка, оставшаяся от разодранной груди. И руки поверх одеяла кладёт, потому что ему кажется, что лёгкая ткань давит на них, не даёт поднять, как будто привязывает. Голову наклонил набок. К Тане. Глаза закрыты.
Он бледный. Усталый, с большими, ещё больше, чем у его отца, тенями под глазами, и заострёнными, осунувшимися чертами лица. И слишком, слишком худой.
Таня прижимает руку к губам.
У него уродливый кровоподтёк на левой скуле, которого не было тогда, там, на пароходе. Может, ударился, может, подрался, а может… Может… Били…
Ты ведь знаешь.
Ну же, признайся, Таня, ты знаешь.
Ты знаешь, что будет, если он останется с тобой. Он никогда не будет в безопасности. Ради своего счастья ты каждый день будешь рисковать им. Ты будешь видеть эти кровоподтёки снова и снова. Они никуда не исчезнут. Этого никогда не случится.
Господи, пожалуйста! Пожалуйста, не надо! Не надо! Не заставляй её! Не мучай! Она не в силах сделать этот выбор, это выше её сил! После всего, что случилось, после всего, что они пережили, не отнимай его! Не отнимай!
Он и не отнимает.
Ты сама отпустишь его…
Это не мой выбор, это не мой выбор, не мне делать его. Пусть попробуют его увезти, если хотят. Я не при чём здесь, я не должна делать это, я не должна выбирать, я не должна, пускай выбирает он, пускай выбирает его отец, пускай выбирает Бог.
Мне не сделать этот выбор.
Мне не сделать его.
Любишь ты его, Таня?
Любишь по-настоящему?
Антон смог приставить пистолет себе к виску. Христина смогла умереть ради его счастья. А ты? Что сделаешь ты ради него? Сможешь ли пожертвовать собой ради его жизни?
Таня хватается за сердце: ей нечем дышать, и оно болит так сильно, что сейчас разорвётся. Пусть разорвётся. Пусть разорвётся. Лишь бы не… Лишь бы…
Ты выбирала так много вещей, Соловьёва. Выбирала, быть храброй или бояться, выбирала, любить или ненавидеть. Но сейчас ― вот он. Вот он, твой главный выбор.
Делай его.
― Я люблю тебя, ― шепчет она в стекло, не вытирая слёз, и всё смотрит на родное осунувшееся лицо. ― Я люблю тебя больше всего на свете. Я не хочу делать этого, но я сделаю, потому что люблю тебя, потому что твоя жизнь дороже моей. А если любишь, ― Таня даже плакать больше не может, так ей больно, ― если любишь ― отпусти.
Я тебя отпускаю.
27 декабря 2018 года
Видно звёзды.
Их на севере не так много. Маленькие светящиеся точки-жемчужинки ― сколько вы видели на своём веку? Многих путников провожали в дорогу? Кто вернулся из них, одиноких, усталых? Хоть кто-то?..
Буран, бушевавший всю ночь и весь день, улёгся, примолк, пополз снежной позёмкой. Понимал, что шуметь нельзя. Мешать нельзя. Такому мешать нельзя… Намёл сугробы по пояс ― и затих. Тихо-тихо. Дзынь-дзынь ― что-то в ясной, хрустально-прозрачной вышине звенит. Кажется, что это звёзды падают и, срываясь с чёрной небесной глади, прощаются с многострадальной землёй. Дзынь ― всё закончится, всё закончится… Всё заканчивается… Деревья в снегу до самых макушек, и в огнях взлётно-посадочной полосы они кажутся не деревьями вовсе, а сказочными зверями с серебрящейся чешуёй.