Надо же… Надо что-то на прощание сказать… Такое, чтобы… Да хоть что-нибудь, чёрт его дери, хоть что-нибудь, первое, что в голову придёт…
― Почему ты называешь меня Ан-тон? ― хриплый голос повисает в ночном воздухе.
Таня поднимает по-прежнему сухие глаза. В них ― ни намёка на былое спокойствие или рассеянность; только безысходное, тупое отчаяние. Слова вырываются из её губ почти что с ужасом.
― Потому что я люблю тебя.
Шах, Антон. Шах, мат, да что же ты, что же ты делаешь…
― Лейтенант, идёте, что ль? Следующего самолёта ещё сутки прождёте!
― Таня, я…
Сухие глаза. И поднятая ладонь.
― Иди, Антон, ― шёпот где-то за пределами человеческих возможностей.
Он хочет запомнить её в последний раз. Даже такую… Какую угодно. Он хочет ещё сказать ей что-то, но почти не видит её; он знает: стоит простоять здесь ещё хотя бы минуту, стоит шагнуть к ней, и он уже никогда не уйдёт.
Антон разворачивается и шагает в снежную пыль.
Перед ним ― размытые огни взлётной полосы и странно чернеющий посреди белого поля бок ИЛ-76.
Шаг. Шаг. Вдох. Вдох.
Выдох.
Ты всё решил правильно, ты всё решил…
Между его пальцев ― затёртая до дыр фенечка.
Вдох. Вдох. Шаг. Шаг.
Двигатели гудят. Снег бьёт в лицо. Парень в косоворотке протягивает ему руку.
Он всегда делал неправильный выбор.
Он всегда делал его, но сейчас, сжимая в кулаке сине-зелёную счастливую полоску, он уверен как никогда.
Вдох.
Выдох.
Уйти?
Остаться?
У него есть выбор.
Он его делает.
Он делает его правильно.
====== Эпилог ======
По лугу, наполненному майским ветром, запахом сирени и звонким детским смехом, бегают две девочки. Старшая, посветлее, быстро догоняет маленькую брюнетку, и обе с хохотом и воплями валятся в траву.
― Снова испачкаются, ― говорю я, улыбаясь и удобней устраиваясь на голубой скатерти. ― На Женьке платье совсем новое, а Сашенькино я вчера только отстирала от черники.
Тон тихо смеётся и целует меня в волосы над виском.
― Пойду к ним. Не волнуйтесь так, пожалуйста, товарищ капитан, ― он поправляет одеяльце малыша и смотрит на меня тепло и так спокойно, что я невольно улыбаюсь. В его глазах отражаются солнце, ветер и любовь.
― Когда будем праздновать твоё повышение? ― тихонько спрашивает он. ― Может, в эту субботу? Валера с Максом обещали привезти Мишутку.
― Ну уж нет, ни за что, ― возражаю я. ― Он опять подерётся с Женькой, она реветь будет целый день.
― Я ему подерусь, ― Тон шутливо хмурится и целует меня в лоб. ― Не устала? Не холодно? Домой не хочешь?
― Нет, ― отвечаю я на всё разом. ― Санечка снова упала, смотри.
― Уже иду. Не волнуйтесь так, товарищ капитан. Всё будет хорошо, ― улыбается он.
Капитан Соловьёва, майор Калужный.
Качая живой тихо сопящий свёрток у себя на руках, я смотрю издали, как Тон ставит на ноги обеих дочурок. Все трое хохочут, а майское заходящее солнце золотит их волосы.
Далеко-далеко, там, где бьётся о прибрежные пологие скалы Тихий океан, есть небольшие кладбища. Их сосновые кресты давно уже стали серыми, клумбы, разведённые было рядом, поросли высокой травой, которую летом щиплют овцы, бродящие по могилам. Я закрываю глаза, вижу их снова и снова и всё-таки думаю, что они не печальны ― только бесконечно светлы в лучах восходящего из-за океана солнца. Осенние дожди давно смыли надписи с деревянных табличек, но, закрывая глаза, я помню все имена до единого.
Капитан Соловьёва, майор Калужный. И двенадцать девчонок, оставшихся сержантами навсегда.
Никакие цветы почему-то не приживаются там, и только белые полевые лилии расцветают на склонах в мае.
Спите, мои милые девочки, спите, мы ни за что не потревожим вас. Спите, храбрые снайпера и десантники, спите, юные красавицы, прекрасные, как сама весна, спите, героини и защитницы, спите, подруги, спите, невесты.
Спите, мои тихие ангелы, крылатые ангелы. Небо навечно стало вашим домом; в ваших сердцах нет больше зла, в ваших душах нет ненависти, в вашем теле нет боли.
Спите, мои прекрасные ангелы, вы белы и чисты, как снег. Вы ― любовь.
Спите. На ваших руках нет больше крови.
Сын ворчит, испуганно попискивает, просыпается, но не плачет, только смотрит на меня задумчиво, широко распахнув тёмные глаза, будто всё понимая. Он какой-то другой, не такой, как шебутные, неугомонные девочки. Он всегда смотрит так.
― Ш-ш, ― шепчу я, качая его. ― Что, сны плохие? Мне тоже иногда снятся... Но твой папа рядом. Однажды ты подрастёшь, мой милый, и спросишь, почему он вернулся ко мне, почему остался, ― я улыбаюсь, а сын смотрит на меня во все глаза. ― Наслушаешься россказней Валеры и Машки и спросишь: «Ну как же так, мама, ты ведь с ним воевала?»
Тон поднимается из высокой золотистой травы, окружённый солнечным цветом и сиренью, и машет нам. Я только улыбаюсь и киваю, боясь потревожить сына, который снова закрыл глаза, перевожу на него взгляд, маленького, тёплого, сонного, целую в переносицу и глубоко вдыхаю детский запах.
― Пройдёт много времени, прежде чем ты узнаешь: бывают войны пострашнее этой.
Я закутываю малыша чуть теплее и снова смотрю на расцветающий луг, бегающих по нему девочек и Тона. Мне двадцать пять, у меня есть муж и трое детей ― иногда я чувствую себя до ужаса старой.
Когда-нибудь я расскажу тебе обо всём, родной мой, только, наверное, обойду молчанием нашу боль: то, что мы выстрадали, навсегда останется между твоим папой и мной. Я расскажу тебе обо всех смертях, но не забуду и про летние рассветы над океаном, про высокие горы непокорённой Камчатки, чьи вершины терялись в бархатных облаках, про прозрачные, как хрусталь, озёра, свежие, зелёные леса и бескрайние поля с золотыми колосьями; я поведаю тебе о войне и крови, но ты будто бы сам побываешь в уютных тёплых землянках, где все люди, такие разные и непохожие, вдруг становятся одной семьёй. Я назову тебе имена всех, с кем воевала плечом к плечу. Я никого не забыла и никогда не забуду. Я помню всех. Каждого. Тех, кто выжил... И тех, кто нет.
Белые лилии перешёптываются, танцуя под ласковыми лучами весеннего солнца. Оно всегда встаёт из океана там.
Я прошла через многое, мой милый, но, наверное, не стала серьёзней, храбрее или сильней. Вряд ли я смогу сказать тебе что-то мудрое, когда ты подрастёшь. Я уходила на войну в семнадцать лет, распахнув своё сердце, уходила, готовясь любить весь мир ― и ты знаешь, кажется, я так и не научилась его ненавидеть. Я до сих пор многого боюсь, во многом сомневаюсь и не знаю об этой жизни, в общем-то, ровным счётом ничего, но одно я смогу сказать тебе точно: если что-то и спасёт наш мир ― то только любовь.
Я знаю, что когда-нибудь всё это станет историей. Наши победы станут просто буквами в учебниках и тетрадях, и смешные фотографии выцветут. Все мы состаримся, все мы рано или поздно уйдём, но сейчас я здесь. Это происходит на самом деле. Я здесь. Я сижу и смотрю на колосящийся луг, переливающийся всеми цветами золота. И в такие моменты я понимаю, что смерть никогда не станет концом, если ты чувствуешь вечность у себя внутри.
И когда-нибудь я сумею рассказать тебе сказку, не идеальную, может быть, глупую, но лучшую из всех существующих: однажды на свете жила девочка, которая вместо цветов носила в руках автомат. Иногда она думала, что жизнь слишком жестока и несправедлива; она думала о том, что испачканные руки уже никогда не отмыть от крови. Ночами под грохот взрывов она молилась, чтобы всё стало лучше, но этого не случалось. Она встретила не Принца, а поломанного, потрескавшегося Щелкунчика. И всё-таки она нашла свой счастливый конец.
Эта девочка была я.
― Он остался со мной, понимаешь?
Сын снова открывает глаза и смотрит на меня вопросительно. Я глубоко вдыхаю, перевожу взгляд над майское безоблачное небо, слышу смех дочек и Тона. Тихо улыбаюсь сама.
― Просто он обещал мне моё «хорошо».