Мы, утратив дар речи, поворачиваем головы к Рене де ла Тур. Та — сама кротость и целомудрие — делает вид, что все происходящее ее совершенно не касается. При этом никто, кроме нее, не мог произнести этих слов — голос Вилли нам хорошо знаком.
Официант подходит к столику.
— Чего прикажут господа?
— Суп-лапша, гуляш и пудинг с фруктовым соком на две персоны, — говорит Георг. — Да поживей, черепаха безногая, не то мы вам так прочистим уши, что вы будете собирать свои барабанные перепонки по всему залу!
Подходит Эдуард. Он ничего не понимает. Взгляд устремляется под стол. Но там никого нет, а призрак не мог бы так орать. Мы тоже, это он знает. Он чувствует подвох.
— Господа, я все же попросил бы!.. — произносит он наконец неуверенным тоном. — В моем заведении не принято так шуметь.
Ему никто не отвечает. Мы смотрим на него пустыми глазами. Рене де ла Тур пудрится. Эдуард поворачивается и уходит.
— Хозяин!! Ко мне!.. — раздается вдруг тот же рык.
Эдуард резко поворачивается и впивается в нас глазами. На наших рожах по-прежнему играет пустая улыбка. Он смотрит на Рене де ла Тур.
— Это вы только что?..
Рене захлопывает пудреницу.
— Что? — спрашивает она нежным серебряным сопрано. — Что вы хотели?
Эдуард молча таращится на нее. Он уже не знает, что и думать.
— Вы, кажется, переутомились, господин Кноблох, — говорит Георг. — У вас уже начинаются галлюцинации.
— Но ведь кто-то же только что...
— Ты и вправду спятил, Эдуард, — говорю я. — Да и выглядишь неважно. Срочно бери отпуск. Никакой выгоды от того, что мы продадим твоим близким дешевую могильную плиту из поддельного итальянского мрамора, нам не будет. А большего ты ведь не стоишь...
Эдуард хлопает глазами, как старый филин.
— Странный вы человек, — заявляет Рене де ла Тур бархатно-певучим сопрано. — У вас работают глухие официанты, а вы ищете козлов отпущения среди гостей.
Она смеется, и этот смех — восхитительное сочетание хрустального звона и звуков свирели — напоминает журчание лесного ручья в волшебной сказке.
Эдуард хватается за лоб. Он в отчаянии. Девушка этого сделать никак не могла: тот, кто так смеется, не может говорить голосом прусского фельдфебеля.
— Вы свободны, Кноблох, — милостиво отпускает его Георг. — Или вы намерены принять участие в нашей беседе?
— И не ешь так много мяса, — прибавляю я. — Может, это все от переедания! Что ты нам только что рассказывал? Согласно последним научным данным...
Эдуард резко поворачивается и отчаливает. Как только он удаляется на безопасное расстояние, мощный корпус Вилли начинает трястись от беззвучного смеха. Рене мягко улыбается. Глаза ее лукаво блестят.
— Вилли, — говорю я. — Я человек легкомысленный, и поэтому то, что здесь произошло, было одним из прекраснейших мгновений моей жизни. Но все же — объясни наконец, в чем фокус!
Вилли, все еще сотрясаемый немым хохотом, показывает на Рене.
— Excusez, Mademoiselle, — обращаюсь я к его даме. — Je me...
Вилли, услышав мой французский, трясется еще сильней.
— Скажи ему, Лотта... — с трудом выдавливает он из себя.
— Что? — спрашивает Рене со стыдливой улыбкой тихим, рокочущим басом.
Мы смотрим на нее, раскрыв рот.
— Она же артистка... — задыхаясь, произносит Вилли. — Поет дуэты... Одна!.. Одну строфу — сопрано, другую — басом...
Покров тайны с загадочного происшествия снят.
— Но такой бас?.. — недоумеваю я.
— Талант! — поясняет Вилли. — Ну и, конечно же, труд. Слышали бы вы, как она изображает семейную ссору! Нет, Лотта неподражаема!
Мы выражаем полное согласие со сказанным. Приносят гуляш. Эдуард бродит по залу, как призрак, издалека украдкой наблюдая за нами. Его беда в том, что он непременно должен докопаться до причин того или иного события. Это сильно вредит его лирике и питает в нем растущее недоверие к жизни. Вот и сейчас он ломает себе голову, пытаясь разрешить загадку мистического баса. Он еще не подозревает, какой его ждет сюрприз. Георг, настоящий кавалер старой школы, уговорил Вилли и Рене де ла Тур быть сегодня его гостями и вместе с нами отпраздновать нашу очередную победу. В конце обеда он под скрежет зубов Эдуарда расплатится за превосходный гуляш четырьмя бумажками, общая стоимость которых сегодня едва ли позволит приобрести даже пару костей с остатками мяса.
Ранний вечер. Я сижу у окна в своей комнате над нашей конторой. Дом старый, низкий и угловатый. Когда-то он, как и часть этой улочки, принадлежал церкви, которая стоит на площади в конце улицы. В нем жили пастор и причетники; но шестьдесят лет назад его приобрела фирма Кролль. Он состоит, собственно, из двух низеньких домиков, разделенных аркой и входом; во втором флигеле живет фельдфебель запаса Кнопф с женой и тремя дочерьми. За ним находится сад с выставкой наших надгробных памятников, а слева в глубине двора стоит нечто вроде трехъярусного сарая. На первом этаже сарая работает наш скульптор Курт Бах. Он лепит печальных львов и взмывающих в небо орлов для наших воинских памятников и вычерчивает надписи на надгробиях, которые потом вырубают каменотесы. В свободное время он играет на гитаре, путешествует с рюкзаком по окрестностям и мечтает о золотых медалях позднего периода творчества Курта Баха, который никогда не наступит. Ему тридцать два года.