3
Воскресное утро. Со всех башен звонят колокола; призрачные огни вчерашнего вечера давно погасли, рассыпавшись бледными искрами. Доллар все еще держится на отметке «тридцать шесть тысяч», время словно задержало дыхание; тепло еще не растопило кристалл неба, и все вокруг кажется прозрачным и необыкновенно чистым. Это один из тех утренних часов, когда легко верится, что даже убийце даровано будет прощение и что добро и зло — всего лишь пустые слова.
Я медленно одеваюсь. В открытое окно льется прохладный, напоенный солнцем воздух. Под аркой снуют взад-вперед стальными блестками ласточки. В моей комнате, как и в конторе прямо под ней, два окна — одно во двор, другое на улицу. Я на минуту ложусь грудью на подоконник окна, выходящего во двор, и смотрю в сад. В тишине вдруг раздается крик, переходящий в хрип и стон. Это Генрих Кролль, который спит в другом флигеле, видит очередной кошмарный сон. В восемнадцатом году его засыпало в окопе, и это временное погребение заживо до сих пор, вот уже пять лет, снится ему иногда по ночам.
Я варю на маленькой спиртовке кофе, добавив в него глоток вишневой водки. Я научился этому во Франции, а водка у меня, несмотря на инфляцию, никогда не переводится. Жалованья моего не хватает, скажем, на костюм — мне никак не удается скопить нужную сумму, потому что деньги слишком быстро обесцениваются, — но разные мелочи, в том числе, конечно же, и водку, как утешительный приз, я пока могу себе позволить.
Я завтракаю хлебом с маргарином и сливовым джемом. Джем отличный, из старых запасов матушки Кролль. Маргарин, правда, сильно горчит, но это не беда: на войне и не такое приходилось есть. Потом я произвожу ревизию своего гардероба. У меня есть два костюма, вернее два мундира, переделанных в штатские костюмы. Один темно-синий, другой черный — серо-зеленую ткань трудно было перекрасить в другие цвета. Кроме того, у меня есть еще один костюм, приобретенный до того, как я стал солдатом. Правда, я немного вырос из него, но зато это настоящий штатский костюм, а не перешитый или перелицованный мундир, и поэтому сегодня я надену именно его. Он подходит к галстуку, который я вчера купил, чтобы предстать в нем сегодня перед Изабеллой.
Я мирно бреду по улицам. Верденбрюк — маленький старинный городок с шестьюдесятью тысячами жителей, застроенный древними деревянными домами и барочными виллами; между ними кое-где затесались уродливые новые кварталы. Я прохожу город насквозь, выхожу на другую сторону, иду по каштановой аллее и поднимаюсь на невысокий холм, где посреди обширного парка расположен дом для умалишенных. Он тихо стоит в окружении деревьев, на которых щебечут птицы, и по-воскресному кротко-приветливо смотрит на меня издалека. Я прихожу сюда, чтобы играть на органе в маленькой домовой церкви во время утренней мессы. Я освоил это занятие во время подготовки к своему экзамену на учителя, и год назад мне посчастливилось заполучить здесь место органиста. У меня несколько таких побочных заработков. Раз в неделю я даю уроки игры на пианино детям сапожника Карла Брилля — за бесплатный ремонт моей обуви и немного денег дважды в неделю подтягиваю по разным дисциплинам малолетнего оболтуса, сына книготорговца Бауэра, тоже за символическую плату и право читать новые книги, а также приобретать их по льготным ценам. Этими льготными ценами, конечно же, широко пользуются все члены поэтического клуба, в том числе и Эдуард Кноблох, который по этому поводу каждый раз вдруг становится моим другом.
Месса начинается в девять часов. Я сижу за органом и вижу, как входят последние пациенты. Они тихо рассаживаются по скамьям. Между ними и с боков скамей сидят санитары и сестры. Все происходит чинно, размеренно и почти бесшумно, в отличие от деревенских церквей, в которых мне доводилось играть в мою бытность учителем. Слышно лишь тихое шарканье подошв на каменных плитах; здешние прихожане не топают, а скользят по полу. Это звук шагов людей, мысли которых где-то очень далеко отсюда.