Мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к этому зрелищу; да и сегодня еще я иногда смотрю на сумасшедших как загипнотизированный, со смешанным чувством любопытства, ужаса и чего-то третьего, безымянного, что напоминает мне о той минуте, когда я увидел своего первого в жизни покойника. Мне тогда было двенадцать лет, покойника звали Георг Хелльман; за неделю до того мы с ним вместе играли на улице, и вот он вдруг лежит среди цветов и венков, нечто невыразимо чужое, из желтого воска, и каким-то чудовищным образом не имеет к нам уже никакого отношения, страшно далекий своей причастностью к непостижимой, не доступной разуму вечности, но при этом всего в трех шагах, и от него исходит какая-то немая, холодная угроза. Позже, на войне, я видел сотни покойников и испытывал при этом не больше дискомфорта, чем если бы просто пришел на городскую бойню. Но этого первого мертвеца я никогда не забуду, как не забывают ничего, что было в первый раз. Это была смерть. Та самая, что смотрит на меня потухшими глазами сумасшедших, — живая смерть, еще более непостижимая и загадочная, чем другая, безмолвная. Только с Изабеллой все обстоит иначе.
Я вижу, как она идет в мою сторону по дорожке от женского корпуса. Желтое шелковое платье, как колокол, раскачивается в такт ее шагам. В руке она держит широкополую соломенную шляпу с низкой тульей.
Я встаю и иду ей навстречу. У нее узкое лицо, на нем видны, в сущности, лишь глаза и рот. Глаза — серо-зеленые, прозрачные, а губы — ярко-красные, как у чахоточной, или как будто она их накрасила. Впрочем, глаза ее иногда вдруг становятся тусклыми, темно-серыми и маленькими, а губы — тонкими и горестно-упрямыми, как у старой девы. Когда она такая, она — Женни, недоверчивая, неприятная особа, которой трудно угодить. Когда же она другая, она — Изабелла. Оба эти образа — иллюзия, потому что на самом деле ее зовут Женевьева Терховен, и она страдает болезнью с отвратительным и зловещим названием «шизофрения» — расщепление сознания, раздвоение личности. Именно поэтому она и считает себя то Изабеллой, то Женни, то есть тем, чем она не является. Она самая молодая пациентка в клинике. Ее мать, по слухам, живет в Эльзасе и довольно богата, но судьба дочери ее мало волнует; во всяком случае, я еще ни разу не видел ее здесь, с тех пор как в первый раз встретил Женевьеву, а это было полтора месяца назад.
Сегодня она — Изабелла; я определяю это с первого взгляда. В такие дни она живет в мире грез, не имеющих ничего общего с действительностью. Она легка и невесома, и я бы не удивился, если бы бабочки-лимонницы, порхающие повсюду, стали бы садиться ей на плечи.
— Наконец-то ты пришел! — говорит она с сияющим видом. — Где ты пропадал?
Когда она Изабелла, она обращается ко мне на ты. Но это ни о чем не говорит: в такие дни она со всеми на ты.
— Где же ты был? — повторяет она.
Я делаю неопределенный жест в сторону ворот.
— Где-то там, за воротами...
Она вопросительно смотрит на меня.
— За воротами? А что ты там делал? Ты что-то там ищешь?
— Пожалуй... Знать бы только — что!
Она смеется.
— Оставь эту затею, Рольф. Ищи, не ищи — мы никогда ничего не находим.
Я невольно вздрагиваю от этого имени Рольф. К сожалению, чаще всего она называет меня именно Рольфом. Так же как и себя, она и меня принимает за кого-то другого — то за Рольфа, то за Рудольфа, а однажды я вдруг стал неким Раулем. Рольф — какой-то скучный тип, зануда, которого я терпеть не могу. У Рауля, похоже, амплуа обольстителя. Больше всего мне нравится, когда она называет меня Рудольфом; тогда она сразу становится мечтательной и влюбленной. Мое настоящее имя, Людвиг Бодмер, она игнорирует. Я не раз называл его ей, но она его просто пропускает мимо ушей.
В первые недели все это производило на меня довольно тягостное впечатление, но теперь я привык. Я тогда был под влиянием общепринятого представления о душевнобольных; они ассоциировались в моем сознании с приступами буйства, попытками убийства и нечленораздельным мычанием идиотов. Тем удивительней было для меня поведение этой двадцатилетней девушки. Я сначала никак не мог поверить в то, что она вообще больна — настолько безобидным и даже забавным казалось мне это переключение имен и самосознания. Но потом я понял, что за этой хрупкой конструкцией бесшумно реет хаос. Он пока не прорвался наружу, но близость его почти ощутима, и это все, — вместе с ее юным возрастом и печатью какой-то почти трагической красоты, налагаемой на нее болезнью, — придает Изабелле особую, невыразимую притягательность.