— Пошли, Рольф, — говорит она и берет меня под руку.
Я в очередной раз пытаюсь избавиться от ненавистного имени:
— Я не Рольф, я — Рудольф.
— Ты не Рудольф.
— Нет, я Рудольф. Рудольф Единорог.
Так она однажды меня назвала. Но у меня и на этот раз ничего не получается. Она улыбается — как улыбаются, глядя на упрямого ребенка.
— Ты не Рудольф и не Рольф. Но и не тот, кем сам себе кажешься. А теперь пошли, Рольф.
Я смотрю на нее. У меня опять такое чувство, что она не больна, а просто притворяется.
— Не будь занудой. Ну почему тебе так хочется всегда быть одним и тем же?
— В самом деле — почему? — отвечаю я с удивлением. — Ты права! Почему это так важно для человека? Что в нем такого ценного, что нужно обязательно сохранить? И почему он о себе такого высокого мнения?
Она кивает.
— Как, например, вы с доктором! А ведь всё, в конце концов, обратится в прах, над которым реет ветер. Почему вы не хотите это признать?
— И доктор тоже? — спрашиваю я.
— Да, и он тоже — тот, который себя так называет. Чего он только от меня не требует! А сам ничего не знает. Он даже не знает, как выглядит трава ночью, когда на нее не смотришь.
— Ну а как она может выглядеть? Трава есть трава — серая или черная. Или серебряная, если светит луна.
Изабелла смеется.
— Я так и думала! Ты тоже не знаешь. Как и доктор!
— А как она выглядит?
Изабелла останавливается. Порыв ветра доносит до нас гудение пчел и запах цветов. Желтое платье вздувается, как парус.
— Ее вообще нет.
Мы идем дальше. Мимо нас проходит пожилая женщина в больничном халате, сопровождаемая двумя растерянными родственниками или знакомыми. Ее покрасневшее лицо залито слезами.
— Так что же там все-таки остается, когда нет травы? — спрашиваю я.
— Ничего. Она есть только тогда, когда на нее смотришь. Правда, иногда, если очень быстро обернуться, ее удается застукать.
— Траву? Которой нет?
— Да — можно увидеть, как она в ту же секунду прилетает на свое место. И трава, и все, что у тебя за спиной. Как слуги, которые тайком ушли на танцы. Нужно только очень резко повернуться — иначе они успевают вернуться на свои места и делают вид, будто никуда не девались.
— Кто, Изабелла? — осторожно допытываюсь я.
— Вещи, предметы. Всё, что у нас за спиной. Они только и ждут, чтобы ты отвернулся, и тут же исчезают.
Я пытаюсь представить себе это. Получается, что за спиной у нас постоянно зияет пропасть.
— И меня тоже нет, когда ты отворачиваешься? — спрашиваю я.
— И тебя тоже. Ничего нет.
— Вот как, — говорю я с горечью. — А для меня самого я никуда не деваюсь. Я все время здесь — как бы резко я ни оборачивался.
— Ты просто оборачиваешься не в ту сторону.
— А что, мы можем оборачиваться в разные стороны?
— Ты — можешь, Рольф.
Я опять невольно вздрагиваю от ненавистного имени.
— А ты? Ты можешь?
Она смотрит на меня с рассеянной улыбкой, как на совершенно незнакомого человека.
— Я? Меня вообще нет! Я не существую.
— Неужели? Для меня ты, например, еще как существуешь.
Выражение ее лица меняется. Она вновь узнает меня.
— Это правда? Почему ты мне так редко это говоришь?
— Я говорю тебе это каждый раз.
— Значит, должен говорить еще чаще. Мне этого мало.
Она прижимается ко мне. Я чувствую ее дыхание, ее груди под тонким шелком.
— Этого всегда мало, — говорит она со вздохом. — Почему этого никто не понимает? Ах все вы — статуи!
«Статуи»... — повторяю я про себя. А что мне еще остается? Я смотрю на нее, она красива и привлекательна; я чувствую ее близость, и каждый раз, когда она рядом, мои жилы уподобляются телефонным проводам, в которых жужжат и звенят тысячи голосов, но в какой-то момент они все резко умолкают, словно ошиблись номером и разом повесили трубку; я как будто теряю равновесие, и в голове моей бушует хаос. Нельзя испытывать вожделение к сумасшедшей. Может быть, это и возможно, но я не могу этого. Это все равно что хотеть автоматическую куклу. Или загипнотизированную женщину. Но это не избавляет меня от способности чувствовать ее близость.
Зеленая тень аллеи расступается, и перед нами вспыхивают на солнце клумбы тюльпанов и нарциссов.
— Изабелла, надень, пожалуйста, шляпу. Доктор хочет, чтобы ты прикрывала голову на солнце.
Она бросает шляпу на клумбу.
— Доктор! Мало ли что он хочет! Он хочет на мне жениться, а у самого сердце умерло от голода. Ваш доктор — потная сова!
Мне трудно представить себе, чтобы сова потела, но образ довольно убедительный. Изабелла вступает на клумбу, как танцовщица на сцену, и садится на корточки посреди тюльпанов.