Я бросаю остаток банкноты в печь и встаю. В этот момент в доме напротив со стуком распахивается окно. Мне незачем поворачивать голову на звук, я и так знаю, что там происходит. Перегнувшись через стол и делая вид, что вожусь с пишущей машинкой, я украдкой смотрю в маленькое ручное зеркальце, поставленное так, чтобы мне было видно окно в доме напротив. Это, как всегда, Лиза, жена мясника Ватцека, работающего на конебойне. Голая стоит у окна, зевает и потягивается. Она только что встала. Нас разделяет старая узкая улочка, и Лиза может видеть нас как на ладони, а мы ее. Потому она и стоит голая у окна.
Вдруг ее большой рот растягивается в улыбку. Громко расхохотавшись, Лиза показывает пальцем на мое зеркальце. Она заметила его своими ястребиными глазами. Мне, конечно, досадно, что она так легко меня разоблачила, но я делаю вид, как будто ничего не замечаю, и в клубах дыма ухожу в глубину комнаты. Через минуту я возвращаюсь к столу. Лиза злорадно ухмыляется. Я выглядываю на улицу, но смотрю не на нее, а куда-то в сторону, и машу рукой. В довершение ко всему я посылаю туда же воздушный поцелуй. Лиза клюнула, поддавшись любопытству. Высунувшись из окна, она смотрит на улицу в поисках моей воображаемой знакомой. Но там никого нет. Теперь моя очередь ухмыляться. Она сердито показывает пальцем на лоб и исчезает.
Не знаю, зачем мне понадобилась эта комедия. Лиза — что называется роскошная баба, и я знаю кучу людей, готовых заплатить пару миллионов за то, чтобы каждое утро наслаждаться этим зрелищем. Я и сам им наслаждаюсь, но меня почему-то злит, что эта ленивая жаба, которая только к полудню вылезает из постели, так нагло уверена в неотразимости своих женских чар. Ей и в голову не приходит, что совсем не каждый готов немедленно улечься с ней в койку. Хотя ей на это, в сущности, наплевать. Она стоит себе у окна со своей короткой стрижкой, нахально задрав нос, и трясет своим бюстом из первоклассного каррарского мрамора, как нянька погремушкой перед носом у младенца. Будь у нее пара воздушных шаров, она бы весело размахивала ими, как флажками. А поскольку она стоит в чем мать родила, то шары ей с успехом заменяют груди — ей все равно, чем трясти. Она просто радуется тому, что живет на белом свете и что все мужчины от нее дуреют, а потом, забыв обо всем этом, набрасывается на свой завтрак, как прожорливое животное. А мясник Ватцек тем временем убивает старых, заморенных извозчичьих кляч.
Лиза опять появляется в окне. На этот раз с накладными усами. Не скрывая бурного восторга от своей выдумки, она по-военному отдает честь, и я уже подумал было, что она дерзнула так нагло поддразнить старого фельдфебеля запаса Кнопфа, живущего по соседству, но тут же вспомнил, что единственное окно в спальне Кнопфа выходит во двор. И Лиза прекрасно знает, что из соседних домов ее не видно.
В эту минуту грянули, словно залп тяжелых орудий, колокола церкви Святой Марии. Она расположена в конце переулка, и кажется, что мощные удары колоколов падают в комнату прямо с неба. Во втором окне конторы, которое выходит во двор, я успеваю заметить проплывающий мимо призрак спелой дыни — лысый череп моего работодателя. Лиза, сделав неприличный жест, закрывает окно. Ежедневный сеанс искушения святого Антония завершен.
Георгу Кролю без малого сорок лет, но его голова уже блестит, как кегельбан в садовом ресторане «Болль». Она блестит с тех пор, как я его знаю, а я знаю его уже более пяти лет. Она блестит так, что командир полка, в окопах которого мы вместе с Георгом торчали, особым приказом запретил ему снимать каску даже во время полного затишья — его лысина даже самого кроткого противника вводила в соблазн выстрелом проверить, не бильярдный ли это шар.
Щелкнув каблуками, я докладываю:
— Командный пункт фирмы «Кролль и сыновья»! Личный состав занят наблюдением за противником. Подозрительные передвижения войск в квадрате «мясник Ватцек»!
— А! Лиза за утренней гимнастикой. Вольно, ефрейтор Бодмер! Почему вы не носите по утрам шоры, как лошадь в кавалерийском оркестре, чтобы защитить свою добродетель? Вы что не знаете три главных ценности жизни?
— Откуда же мне их знать, господин главный прокурор, когда я еще не видел и самой жизни?
— Добродетель, наивность и молодость, — командным тоном провозглашает Георг. — Раз потеряешь — никогда не вернешь! А что может быть безнадежнее опыта, старости и холодного ума?