— Сколько стоит такой памятник?
Вечная история! Бедняки никогда не спрашивают сразу, сколько стоит самый маленький. Такое впечатление, будто это своего рода проявление вежливости по отношению к смерти и к покойнику. Они не просят сразу же показать им самый дешевый памятник. Хотя потом чаще всего именно его и берут.
Я бы и рад ей помочь, но эта каменюка стоит сто тысяч марок. Она испуганно смотрит на меня усталыми глазами.
— Это нам не по карману. Это гораздо больше, чем...
Нетрудно представить себе, что это больше, чем то, что у них осталось.
— Возьмите вот этот маленький, — предлагаю я. — Или просто надгробную плиту. Вот эту, например, — она стоит тридцать тысяч и выглядит вполне достойно. Вы ведь просто хотите, чтобы было видно, где покоится ваш муж; в этом смысле плита ничуть не хуже, чем памятник.
Она смотрит на плиту из песчаника.
— Да, но...
Ей, наверное, нечем будет в следующем месяце платить за жилье, а она упрямо не хочет покупать самое дешевое. Как будто этому бедолаге не все равно, сколько стоит кусок камня на его могиле. Если бы они с дочкой поменьше ныли и побольше думали о нем, когда все это случилось, он бы сейчас, скорее всего, был жив.
— Надпись мы можем выполнить золотыми буквами, — говорю я. — Это выглядит солидно и эффектно.
— За надпись нужно платить отдельно?
— Нет, она включена в стоимость плиты.
Это неправда. Но в ее воробьином облике есть что-то настолько щемящее, что я ничего не могу с собой поделать. Так что если она теперь пожелает видеть на плите длинную цитату из Библии — я пропал. Такая надпись стоила бы больше, чем сама плита. К счастью, она ограничивается именем и датами жизни и смерти: 1875–1923.
Она достает из сумочки кучу некогда измятых, а теперь расправленных, разглаженных и связанных в пачки банкнот. Я осторожно перевожу дыхание. Предоплата! Такого мы давно не видели. Она с серьезным видом отсчитывает три пачки. В руках у нее после этого почти ничего не остается.
— Тридцать тысяч. Хотите пересчитать?
— Нет. Незачем. Все верно.
Иначе и быть не может. Она, я думаю, не раз пересчитала эти деньги.
— Знаете что? — говорю я. — Мы дадим вам в придачу еще цементное обрамление для могилы. Это уже будет совершенно другая картина.
Она испуганно смотрит на меня.
— Бесплатно, — прибавляю я.
По лицу ее скользит отблеск печальной улыбки.
— Вы первый, кто проявил ко мне сочувствие, с тех пор как все случилось. Даже моя дочь... говорит, что этот позор ей...
Она вытирает слезы. Я очень смущен и чувствую себя Гастоном Мюнхом в роли графа Траста в постановке Зудермана «Честь»[10], которая идет в городском театре. Когда она уходит, я наливаю себе глоток водки, чтобы прийти в себя. Потом вспоминаю, что Георг все еще не вернулся из банка, где должна была состояться заключительная часть его переговоров с Ризенфельдом, и испытываю недоверие к самому себе: может, я «проявил сочувствие» к этой женщине только потому, что хотел задобрить Господа Бога? Благодеяние за благодеяние — обрамление для могилы и бесплатная надпись за принятый Ризенфельдом вексель и щедрую поставку гранита. Эта мысль меня так возбудила, что я выпиваю еще одну рюмку. После этого набираю ведро воды и, изрыгая проклятия по адресу фельдфебеля Кнопфа, иду к обелиску устранять следы его злодеяний. Тот спит в своей комнате сном праведника и ничего не слышит.
— Всего на полтора месяца? — произношу я разочарованно.
Георг смеется.
— Акцепт на полтора месяца — не так уж плохо. — Больше банк не дает. Кто знает, какой тогда будет курс доллара! Но зато Ризенфельд пообещал приехать еще раз через месяц. И мы заключим следующую сделку.
— Ты в это веришь?
Георг пожимает плечами.
— А почему бы и нет? Может, Лиза сработает в качестве магнита. Он даже в банке пел ей дифирамбы, как Петрарка Лауре.
— Хорошо, что он не видел ее вблизи при дневном свете.
— Да, вблизи и при дневном свете — от этого многие вещи проигрывают. — Георг вдруг удивленно смотрит на меня. — Но Лиза-то тут при чем? Она выглядит очень даже недурно!
— У нее уже иногда по утрам такие мешки под глазами! А романтикой там и не пахнет! Она все-таки довольно грубая метелка.
— Романтикой! — Георг презрительно ухмыляется. — Что это вообще за слово? Существует много видов романтики. А грубость даже имеет свои прелести!
Я пристально смотрю на него. Уж не положил ли он сам глаз на Лизу? Во всем, что касается его личной жизни, он на редкость скрытен.
— Ризенфельд явно понимает под этим понятием некое великосветское приключение, — возражаю я. — Во всяком случае, не жалкую интрижку с женой мясника.