— Спасибо, — отвечаю я. — Бодрости мне и без тебя хватает. Можешь спокойно идти одна на свой коктейль в «Красную мельницу».
— А я не про «Красную мельницу». Ты все еще играешь на органе для этих психов?
— Да, — изумленно отвечаю я. — А ты откуда знаешь?
— Да так, слышала. Знаешь, я бы как-нибудь сходила с тобой в дурдом.
— Не волнуйся, еще успеешь туда попасть. Без меня.
— Это мы еще посмотрим, кто из нас туда раньше попадет, — небрежно говорит Лиза и кладет букет на один из памятников. — Забирай этот веник! Дома он мне совсем ни к чему. Муженек у меня больно ревнивый.
— Правда?
— А то нет! Как бритва! Да и что тут удивительного?
Я не понимаю, как бритва может быть ревнивой; но образ довольно убедительный.
— Если у тебя такой ревнивый муж, как же ты можешь уходить по вечерам из дома? — спрашиваю я.
— Он же по ночам режет своих лошадей. Так что за меня не беспокойся.
— А когда он не режет?
— Тогда я подрабатываю гардеробщицей в «Красной мельнице».
— В самом деле?
— Ну ты и тупой! — удивляется Лиза. — Прямо как мой Ватцек!
— А как же эти платья и украшения?
— Всё дешевое и ненастоящее, — ухмыляется Лиза. — Он верит. Как и все мужья. Короче, бери себе этот веник. Пошли его какой-нибудь глупой телке. Ты как раз похож на тех дурней, что рассылают цветы.
— Плохо же ты меня знаешь!
Смерив меня загадочным взглядом через плечо, она идет обратно к своему дому, широко шагая красивыми ногами, обутыми в стоптанные красные туфли с помпонами. На одной из туфель помпон оторван.
Розы смутно алеют в сумерках. Роскошный букет. Ризенфельд не поскупился. Не меньше пятидесяти тысяч, прикидываю я на глаз, воровато озираюсь, потом беру букет и иду в свою комнату.
В окно смотрит синий вечер. По стенам моей каморки бродят тени и скачут лунные блики. В горло мне вдруг холодными пальцами впивается одиночество. Я знаю, что все это вздор, что я не более одинок, чем бык в бычьем стаде, но что мне делать? Одиночество — это вовсе не недостаток общения. Мне вдруг приходит мысль, что вчера я, пожалуй, погорячился с Эрной. Может, все разрешилось бы как-нибудь мирно и безобидно. Тем более что она явно испытывала муки ревности; это звучало в каждом ее слове. А ревность — признак любви, это знает каждый.
Я смотрю невидящим взглядом в окно и понимаю, что ревность и любовь — разные вещи, но это ничего не меняет. Сумерки выворачивают мысли наизнанку, и с женщинами нельзя спорить, говорит Георг. А именно это я и сделал! С чувством раскаяния я перевожу взгляд на розы, своим благоуханием превратившие комнату в грот Венеры из «Тангейзера». Душа моя млеет от внезапного прилива всепростительной и всепримиряющей кротости и надежды. Я торопливо пишу несколько строк, кладу листок в конверт, даже не перечитав написанного, и иду в контору за дорогой папиросной бумагой, в которой нам прислали последнюю партию фарфоровых ангелов. Завернув розы, я отправляюсь на поиски Фрица, самого юного отпрыска фирмы Кролль. Ему двенадцать лет.
— Фриц, — говорю я. — Хочешь заработать две тысячи?
— Ладно уж, давайте ваш букет, — отвечает Фриц. — Адрес тот же?
— Да.
Он мигом исчезает с моими розами. Это уже третья ясная голова за сегодняшний вечер. Все знают, чего хотят — Курт, Лиза, Фриц; только я никак не пойму, что мне нужно. Во всяком случае, не Эрна; это доходит до меня в тот самый момент, когда Фриц уже вне досягаемости. Но что мне нужно? Где алтари? Где боги? Где жертвы? Я принимаю решение все же сходить на Моцарта. Даже в одиночестве. Даже если от музыки мне станет еще хуже.
Когда я возвращаюсь с концерта, звезды горят уже на самой вершине небосклона. Мои шаги гулко отдаются в тишине спящих улочек. Я радостно возбужден. Быстро открыв дверь конторы и включив свет, я застываю на пороге. На столе лежат розы и мое письмо. Нераспечатанное. А рядом записка, оставленная Фрицем: «Дама сказала, что теперь придет только на ваши похороны. Фриц».
На мои похороны! Не в бровь, а в глаз! Это же надо было так опозориться! Я не знаю, куда себя девать от стыда и злости. Бросив записку в холодную печь, я сажусь в кресло и погружаюсь в мрачные раздумья. Злость пересиливает стыд. Как всегда, когда и в самом деле есть чего стыдиться и понимаешь, что иначе и быть не могло. Я пишу еще одно письмо, беру розы и иду в «Красную мельницу».
— Передайте это, пожалуйста, фройляйн Герде Шнайдер, — говорю я швейцару. — Акробатке.
Тот, осияв меня золотым блеском своей ливреи, смотрит на меня так, как будто я сделал ему неприличное предложение. Потом величественным жестом большого пальца указывает через плечо назад.