— Обратитесь к посыльному!
Я нахожу посыльного и даю ему инструкции.
— Вручите букет во время представления.
Он обещает сделать все, как я просил. Может, Эрна и сегодня будет здесь и увидит это. Потом я еще некоторое время брожу по городу и наконец, изрядно уставший, возвращаюсь домой.
В саду слышен мелодичный плеск. Кнопф стоит перед обелиском и совершает свой ежевечерний акт вандализма. Я молчу; сегодня у меня нет желания вступать с ним в полемику. Взяв ведро, я набираю в него воды и выливаю Кнопфу прямо под ноги. Пьяный фельдфебель тупо таращится на лужу.
— Потоп... — бормочет он. — Я и не заметил, что прошел дождь.
С этими словами он, качаясь, направляется в дом.
6
Над лесом висит багровая, подернутая дымкой луна. Вечер выдался душный и очень тихий. Мимо бесшумно проходит Стеклянный Человек. Сейчас ему можно спокойно ходить по парку: солнце не превращает его голову в мощную линзу. Но на всякий случай он все же надел толстые резиновые перчатки: возможна гроза, а это для него еще опасней, чем солнце. Мы с Изабеллой сидим на скамейке в саду, перед корпусом неизлечимо больных. Она в узком черном льняном платье и золотых туфлях с высокими каблуками на босу ногу.
— Рудольф, — говорит она. — Ты опять меня бросил одну. В прошлый раз ты обещал никуда не уходить. Где ты был?
«Рудольф» — слава Богу! Рольфа бы я сегодня не вынес. Позади у меня тяжелый день, и самочувствие такое, как будто в меня выстрелили солью из ружья.
— Я тебя не бросил, — отвечаю я. — Я ненадолго уходил, но я и не думал тебя бросать.
— Где ты был?
— Да там где-то, за забором...
Я чуть не сказал: за забором, в дурдоме, но вовремя остановился.
— А зачем ты туда ходил?
— Ах Изабелла, я и сам не знаю. Мы ведь часто что-то делаем, сами не зная зачем...
— Я искала тебя. Ночью. Была луна — не эта красная, тревожная, которая лжет, а другая, холодная, прозрачная, которую можно пить.
— Конечно, было бы лучше, если бы я в это время был здесь, — говорю я и, откинувшись на спинку скамейки, чувствую, как мне передается исходящий от Изабеллы покой. — А как можно пить луну, Изабелла?
— Очень даже просто. С водой. У нее вкус опала. Сначала ты его почти не чувствуешь — только потом, через какое-то время, она начинает мерцать в тебе. И светить из твоих глаз. Только нельзя включать свет — на свету она сразу же вянет.
Я беру ее руку и прикладываю к своему виску. Она сухая и прохладная.
— А как ее пьют с водой? — спрашиваю я.
Изабелла отнимает руку.
— Нужно ночью высунуть из окна руку со стаканом воды — вот так. — Она вытягивает вперед руку. — Луна сразу растворяется в воде, и стакан начинает светиться.
— Ты хочешь сказать, что луна отражается в воде?
— Она не отражается. Она — в воде. — Изабелла смотрит на меня. — Отражается! Что ты имеешь в виду?
— Отражение — это образ в зеркале. Отражаться можно в разных предметах; главное, чтобы они были гладкими. Но, отражаясь, мы не попадаем в сам предмет.
— «Гладкими»! — Изабелла вежливо-скептически улыбается. — В самом деле? Надо же!
— Конечно! Ведь когда ты стоишь перед зеркалом, ты же тоже видишь себя.
Она снимает туфлю и рассматривает свою узкую, длинную, еще не обезображенную возрастом ногу.
— Да, наверное, — отвечает она с тем же вежливым равнодушием.
— Не наверное, а точно. Но то, что ты видишь, — это не ты. Это лишь твое отражение, понимаешь? Не ты.
— Да, да, не я. Но где же тогда я, когда это отражение передо мной?
— Ты стоишь перед зеркалом. Иначе бы оно не смогло тебя отразить.
Изабелла надевает туфлю и поднимает голову.
— Ты в этом уверен, Рудольф?
— Уверен.
— А я нет. Что делают зеркала, когда они одни?
— Они отражают то, что есть.
— А если ничего нет?
— Такого не бывает. Что-нибудь всегда есть.
— А ночью? В новолуние, когда совсем темно, — что они тогда отражают?
— Темноту, — говорю я уже менее уверенно: как может отражаться непроницаемая тьма? Ведь для отражения всегда нужно хоть немного света.
— Значит, они умирают, когда наступает темнота?
— Может, они просто засыпают, а когда светлеет — просыпаются.
Изабелла задумчиво кивает, туго, словно жгутом стягивая колени платьем.
— А что им снится, когда они спят? — спрашивает она вдруг.
— Кто?
— Зеркала.
— По-моему, они постоянно видят сны, — говорю я. — Целыми днями. И ночами. Им снимся мы. Они видят нас во сне наоборот — где у нас право, у них — лево, а где у нас лево, у них — право.