Изабелла поворачивается ко мне.
— Значит, они наша оборотная сторона?
Я задумываюсь. Кто это на самом деле знает — что такое зеркало?
— Вот видишь, — говорит она. — Ты же только что уверял меня, что внутри у них ничего нет. А у них внутри — наша оборотная сторона.
— Пока мы перед ними стоим. А как только мы отходим — никакой оборотной стороны в них уже нет.
— Откуда ты знаешь?
— Это же видно. Если отойти и оглянуться — наше отражение исчезает.
— А если они его просто прячут?
— Как они могут его спрятать? Они же все отражают! На то они и зеркала. Зеркало ничего не может спрятать.
На переносице у нее появляется складка.
— А куда же она тогда девается?
— Кто?
— Наша оборотная сторона! Наш образ! Он что, прыгает обратно в зеркало?
— Не знаю...
— Он же не может потеряться!
— Не может.
— Где же он тогда? — все настойчивей спрашивает она. — В зеркале?
— Нет, в зеркале его уже нет.
— Откуда ты знаешь? Конечно, в зеркале — где ему еще быть? Ты же его уже не видишь!
— Но другие тоже видят, что его там уже нет. Они видят только свое собственное отражение, когда стоят перед зеркалом. И ничего другого.
— Они заслоняют его. Но где мое отражение? Оно должно быть там!
— Оно там, — отвечаю я, уже раскаиваясь, что затеял весь этот разговор. — Если ты опять подойдешь к зеркалу, оно опять появится.
Изабеллу вдруг охватывает волнение. Став на скамейке на колени, она наклоняется вперед. Ее узкий черный силуэт резко выделяется на фоне желтых нарциссов, которые в этот душный вечер кажутся сделанными из серы.
— Значит, оно внутри! А ты ведь говорил, что его там нет.
Она крепко сжимает мою руку и вся дрожит. Я не знаю, что ей сказать, чтобы успокоить ее. Физические законы тут вряд ли помогут; она с презрением отвергнет их. Да и сам я в этот момент не очень-то в них верю. Зеркала словно и вправду вдруг стали тайной.
— Где оно, Рудольф? — шепчет Изабелла, прижимаясь ко мне. — Скажи мне, где оно? Неужели в каждом зеркале, в которое я смотрела, осталась частица меня? А ведь я видела столько зеркал! Значит, я рассеяна, рассыпана повсюду? И каждое зеркало оставило себе часть меня? Маленькую крупицу, тонкий отпечаток? Получается, что зеркала разрезали меня на маленькие куски, обстругали меня, как деревяшку? Что же от меня осталось?
Я держу ее за плечи.
— Ты вся здесь, — говорю я. — Ничего в тебе никуда не девалось. Наоборот, зеркала сами тебе что-то дают — часть пространства, облитую светом частицу тебя самой. Они делают все это зримым и возвращают тебе.
— Частицу меня самой? — Она все еще держит мою руку. — А если нет? Если все похоронено в тысячах и тысячах зеркал? Как все это вернуть? Ах этого уже никогда не вернешь! Все потеряно! Потеряно! Я теперь как обструганная, безликая статуя. Где мое лицо? Мое первое лицо? Которое было еще до всех зеркал? До того, как они начали красть меня по частицам?
— Никто тебя не крал, — говорю я растерянно. — Зеркала не крадут. Они только отражают.
Изабелла тяжело дышит. Лицо ее побелело, в прозрачных глазах мерцают красные отблески луны.
— Куда оно пропало? — шепчет она. — Куда все пропало? Где мы вообще, Рудольф? Все бежит, летит и бесследно исчезает! Держи меня крепче! Не отпускай меня! Ты разве их не видишь? — Она широко раскрытыми глазами смотрит в туманную даль. — Вон они летят! Все эти мертвые зеркальные отражения! Они летят сюда и жаждут крови! Ты слышишь шум их серых крыльев? Они машут ими как летучие мыши! Не подпускай их ко мне!
Она прячет лицо у меня на груди и прижимается ко мне всем телом. Держа ее за плечи, я смотрю на сгущающиеся сумерки. Воздух неподвижен, но тьма медленно и угрожающе надвигается с обеих сторон аллеи, как густые цепи солдат-призраков. Она словно окружает нас и торопится отрезать нам путь к отступлению.
— Пошли, — говорю я. — Давай уйдем отсюда. Вон там, за деревьями, еще совсем светло. Там еще видно небо.
Она не хочет вставать и отрицательно качает головой. Я чувствую щекой ее мягкие, пахнущие сеном волосы, ее нежное лицо, чувствую тонкие косточки, подбородок, лоб, и вдруг меня опять пронзает уже знакомая боль от того, что за этой маленькой хрупкой полусферой существует мир с совершенно другими законами и что эта голова, которая помещается в моих ладонях, видит все иначе, не так, как я, — каждое дерево, каждую звезду, каждую связь и даже самое себя. В ней заключена другая вселенная, и в моем сознании на мгновение все расплывается, и я уже не знаю, что есть реальность — то, что вижу я, или то, что видит она, или то, что существует без нас и что́ мы никогда не познаем, потому что с ним все обстоит так же, как с зеркалами, которые оживают лишь, когда мы рядом, и которые не отражают ничего другого, кроме нашего собственного образа. Мы никогда, никогда не узнаем, что они представляют собой, когда остаются одни, и что скрывается за ними; они — ничто, и, тем не менее, они могут отражать любые образы и поневоле становятся чем-то; но свою тайну они никогда не раскрывают.