— Что? Что вам опять не нравится?.. Черт побери! Я работаю как проклятый с утра до вечера, продаю товар по самой выгодной цене, а вместо благодарности получаю одни упреки! Помотайтесь сами по деревням и попробуйте...
— Генрих! — мягко прерывает его Георг. — Мы знаем, что ты вкалываешь, не жалея сил. Но мы живем в такое время, когда чем больше продаешь, тем быстрее разоряешься. У нас уже много лет инфляция. С самой войны, Генрих. А в этом году инфляция переросла в скоротечную чахотку. Поэтому цифры уже не имеют значения.
— Я это и без тебя знаю. Я не идиот.
Мы с Георгом оставляем это заявление без комментариев. Только идиоты делают подобные заявления. И возражать им бесполезно. Я знаю это по своим воскресным визитам в дом для умалишенных. Генрих достает записную книжку.
— Этот крест мы покупали за пятьдесят тысяч. Так что три четверти миллиона уж, наверное, можно назвать неплохой прибылью!
Кролль-младший опять презрительно-снисходительно взирает на нас с высоты своего сарказма, к которому охотно прибегает, особенно в общении со мной, бывшим учителишкой. Я и в самом деле девять месяцев учительствовал после войны в одной глухой, забытой Богом деревне, пока не удрал оттуда без оглядки, чуть не свихнувшись от зимнего одиночества.
— Еще большей прибылью было бы, если бы вы вместо роскошного гранитного памятника продали этот чертов обелиск, которой торчит перед окном уже шестьдесят лет, — отвечаю я. — Если верить семейному преданию, ваш покойный батюшка, только открыв дело, приобрел его еще дешевле — за каких-нибудь пятьдесят марок.
— Обелиск? При чем тут обелиск? Его продать невозможно, это знает каждый ребенок.
— Вот именно! — возражаю я. — Его было бы не жаль. А гранитный крест — жаль. Теперь нам снова придется покупать его, теперь уже втридорога.
Генрих Кролль, побагровев, сердито сопит своим толстым носом, заросшим полипами.
— Уж не хотите ли вы сказать, что покупная стоимость гранитного креста сегодня может составить три четверти миллиона?..
— Это мы очень скоро узнаем. Завтра приезжает Ризенфельд. Нам пора делать новый заказ на Оденвальдской гранитной фабрике. У нас на складе уже почти ничего не осталось.
— Зато у нас есть обелиск, — ехидно вставляю я.
— Вот взяли бы сами, да и продали его! — гневно парирует Генрих. — Значит, говоришь, Ризенфельд приезжает? Очень хорошо. Я завтра сам с ним потолкую! Посмотрите, как нужно торговаться! Я добьюсь от него нужных цен!
Мы с Георгом многозначительно переглядываемся. Встречу Генриха с Ризенфельдом нужно предотвратить любой ценой, даже если нам придется напоить его в стельку или подмешать касторки в его воскресную утреннюю кружку пива. Этот простодушный старомодный коммерсант насмерть замучил бы Ризенфельда фронтовыми воспоминаниями и баснями о старых добрых временах, когда марка еще была маркой, а верность и честь были только высшей марки, как метко выразился наш дорогой фельдмаршал. Генрих — большой любитель подобных пошлостей, Ризенфельд к ним равнодушен. Верность для Ризенфельда — это то, что другие должны делать для нас во вред себе, а мы делаем для других только для собственной выгоды.
— Цены меняются каждый день, — говорит Георг. — Тут нечего обсуждать.
— Вот как? Может, ты тоже думаешь, что я продешевил с крестом?
— Как посмотреть. Ты привез деньги?
Генрих таращится на Георга.
— Деньги?.. Это еще что за новости? Как я могу привезти деньги, когда мы еще не поставили товар? Это же нонсенс!
— Этот не нонсенс, — возражаю я. — Сегодня это как раз, наоборот, общепринятая практика. И называется это предоплатой.
— «Предоплатой»! — Толстый шнобель Генриха презрительно морщится. — Что вы в этом понимаете, господин бывший учитель! Как можно в нашем деле требовать предоплату? От скорбящих родственников и близких, когда еще не успели завянуть венки на могиле! Вы предлагаете требовать деньги за то, чего клиент еще не получил?
— Конечно! А когда же еще? Именно в тот момент, когда они размякли и легко раскошелятся.
— Размякли?.. Ничего вы не понимаете! Да они в этот момент — тверже стали! После всех трат — на врача, на гроб, на пастора, на могилу, на цветы, на поминки! Да вы не получите от них и десяти тысяч вашей «предоплаты», молодой человек! Надо дать им хоть немного оправиться! И они сначала должны увидеть то, за что платят, — на кладбище, а не на бумаге, в каталоге, даже если вы лично его нарисовали, китайской тушью, с надписью золотыми буквами, да еще изобразили парочку скорбящих родственников в придачу.
Очередной приступ дилетантского словоблудия Кролля-младшего! Я не обращаю на него внимания. Это верно, я не только нарисовал и размножил наш каталог на аппарате «Престо», но в целях повышения психологического воздействия на клиентов еще и раскрасил его, создав нужную атмосферу с помощью мотивов плакучих ив, цветочных клумб, кипарисов и вдов в траурных покрывалах, поливающих фиалки и анютины глазки. Конкуренты чуть не умерли от зависти, когда мы внедрили это новшество. У них самих не было ничего, кроме простых фотографий образцов продукции, и даже Генрих горячо одобрил мою идею, особенно золочение надписей. Чтобы повысить эффект и придать ему полную естественность, я украсил нарисованные и раскрашенные памятники надписями, выполненными растворенным в лаке сусальным золотом. Это было замечательное время! Я отправлял на тот свет всех, кого терпеть не мог, например, своего ныне здравствующего унтер-офицера: «Здесь покоится прах полицейского Карла Флюмера, скончавшегося после долгой, тяжелой и бесконечно мучительной болезни, после того как его один за другим покинули все его близкие». Он честно заслужил эту надпись — этот Флюмер гонял меня до седьмого пота, а на фронте дважды посылал в опасные рейды, из которых я каждый раз возвращался только благодаря счастливому случаю. Поневоле пожелаешь ему всех мыслимых и немыслимых благ!