Опаздывать нельзя.
Катера взяли курс на запад, прочь от восточного фронта, прочь от восходящего солнца.
Якоб посмотрел на часы: на секретном аэродроме в десяти километрах от города их должен ждать транспортный Ю-52. Чтобы избежать нападения противника, самолет замаскировали под санитарный — на фюзеляже нарисовали красный крест.
Катера вышли на фарватер, моторы застучали веселее. Теперь русским не догнать отряд. Операция закончена.
В этот миг внимание обергруппенфюрера привлекло движение у правого борта.
Тола наклонилась к ребенку, нежно поцеловала легкие светлые волосики на макушке и встретилась взглядом с Якобом. Он не прочел в глазах женщины ни вызова, ни гнева, только решимость.
И, мгновенно догадавшись, что сейчас произойдет, крикнул:
— Нет!
Слишком поздно.
Резко встав, Тола перегнулась через низкий борт и, прижав ребенка к груди, упала спиной в холодную реку.
Оторопевший от неожиданности охранник дернулся и наобум выстрелил в воду. Якоб бросился к нему и резко ударил снизу по руке:
— Не попади в ребенка!
Солдаты вскочили на ноги, накренив катер, но так и не высмотрели в свинцовой мути ничего, кроме собственного отражения. Якоб лихорадочно искал в воде предательские воздушные пузыри, однако тяжело нагруженная лодка вспенила речную гладь. Обергруппенфюрер в ярости стукнул кулаком по бортовому ограждению.
Каков отец, такова и дочь…
Только Mischlinge способны на такие дикие поступки. Обергруппенфюрер и прежде не раз видел, как еврейские матери душили собственных детей, чтобы избавить их от больших мучений.
Катер кружил на месте, пока Якоб не понял, что поиски напрасны. Солдаты обшарили оба берега, но Тола как сквозь землю провалилась. Свист снарядов над головой отбил желание продолжать поиски.
Якоб приказал солдатам подняться на борт и махнул рукой на запад, в сторону ожидающего самолета. В конце концов, ящики с оборудованием и все лабораторные записи спасены. Как ни досадна допущенная оплошность, ее можно исправить. Где есть один ребенок, там будет и другой.
— Вперед!
Два катера взяли курс на запад и через несколько минут исчезли в дыму пылающего Бреслау.
Тола слышала, что шум моторов стих вдали.
Она вынырнула позади одного из массивных каменных пилонов, что поддерживали древний чугунный мост Соборного острова. Одной рукой женщина все еще зажимала рот ребенку, лишив малыша воздуха, и молилась, чтобы он смог дышать носом. Мальчик сильно ослаб.
Пуля попала Толе в шею. Кровь текла обильно, окрашивая воду в темно-красный цвет. В глазах темнело, но женщина упорно держала ребенка над водой.
Несколько минут назад Тола бросилась в реку, твердо решив умереть вместе с малюткой. Однако когда тело охватил пронизывающий холод, а шею опалило огнем, решимость внезапно исчезла. Перед мысленным взором вновь возникли сверкающие шпили собора. Величие храма, с которым женщину не связывало ни происхождение, ни родовые традиции, напомнило ей о предвечном свете, что сияет за пределами любой тьмы. Там брат не восстает против брата. А матери не топят младенцев!
Тола нырнула глубже, отдавшись воле течения, которое несло ее к мосту. Под водой женщина поддерживала жизнь ребенка, зажав пальцами крохотный носик и вдувая воздух в рот. Минуту назад она хотела умереть, а сейчас пробудившаяся жажда жизни, подобно пожару, все сильнее разгоралась в груди.
У мальчика даже не было имени. Никто не должен умирать безымянным.
Тола ритмично вдувала воздух в рот ребенку — вдох-выдох, вдох-выдох, вслепую сражаясь с течением. Лишь по счастливой случайности ее вынесло к одной из каменных опор моста.
Рана продолжала кровоточить. Тола понимала, что до сих пор жива лишь благодаря спасительному холоду, а вот у хрупкого малыша он отнимал последние силы.
Едва катера скрылись, Тола поплыла к берегу вялыми толчками, борясь со слабостью и нараставшим окоченением. Внезапно она ушла под воду, увлекая за собой ребенка.
Нет! Женщина отчаянно пыталась вынырнуть на поверхность…
Неожиданно носки ее туфель коснулись скользких камней дна. Прижимая к груди дитя, Тола на четвереньках выползла из воды и упала ничком на каменистую землю, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. Кровь из раны струйкой текла на ребенка. Превозмогая слабость, мать снова всмотрелась в малыша.
Ребенок не двигался, не дышал.
Она закрыла глаза и молилась до тех пор, пока тьма вечности не поглотила ее: «Плачь, ради бога, плачь…»
Первым услышал мяуканье отец Варик.
Старик вместе с монахами прятался в винном погребе под собором Святых Петра и Павла. Они прибежали сюда прошлой ночью, когда Бреслау начали бомбить, и коленопреклоненно молили Бога о том, чтобы Тумский остров остался невредим. Церковь, построенная в пятнадцатом столетии, пережила длинную череду хозяев города. Сегодня монахи, как встарь, просили о даровании им божественного покрова и спасения.
Посреди благоговейной тишины братья явственно услышали плач.
Отец Варик поднялся с колен, что потребовало от него немалых усилий.
— Куда вы? — спросил Франц.
— Я слышу, что мое стадо призывает меня, — ответил священник.
Последние двадцать лет он подкармливал объедками бродячих кошек и дворняг, прибившихся к церкви.
— Не во благовременье ты покидаешь храм, — голосом, полным страха, предостерег его другой брат.
Однако отец Варик прожил слишком долгую жизнь, чтобы бояться смерти с юношеским трепетом. Старик пересек подвал и, пригнув голову, шагнул в низкий коридорчик, что выходил на берег реки. В прежние годы по этому коридору возили на тележках уголь и складывали там, где сейчас покоились в пыли узкие зеленые бутылки.
Отец Варик подошел к угольной двери, убрал засов, отодвинул щеколду и, нажав плечом, отворил скрипучую створку.
Сначала в нос старику ударил едкий дым, потом его взгляд упал вниз, туда, откуда долетало мяуканье.
— Mein Gott im Himmel![4]
В нескольких шагах от двери, у контрфорса, неподвижно лежала женщина. Старик торопливо подошел к ней и снова упал на колени с молитвой на устах.
Он протянул руку, пытаясь нащупать на шее женщины биение жизни, но нашел только кровь и смерть. Несчастная промокла насквозь и была холодна, как камень.
Мертва.
И снова, совсем рядом, кто-то заплакал.
Склонившись, старик обнаружил под телом женщины окровавленного младенца.
Посиневший от холода и сырости, малютка еще дышал. Старик высвободил его из-под трупа матери, и пеленки сползли с младенца под тяжестью пропитавшей их воды.
Мальчик.
Старик быстро ощупал крохотное тельце и убедился, что ребенок не ранен. Малыша обагрила кровь погибшей матери.
Отец Варик с грустью смотрел на женщину. Как много нынче гибнет людей! Затем он взглянул на противоположный берег: город пылал, в предрассветном небе клубился столб черного дыма, орудия стреляли без перерыва. Неужели несчастная переплыла канал ради спасения ребенка?
— Покойся с миром, ты его заслужила, — прошептал монах и повернул к двери угольного подвала.
Старик обтер с тела ребенка кровь и воду. Ишь, какие мягкие волосики на макушке, белые как снег. Бедняжке, наверное, не больше месяца.
Младенец заплакал громче. Личико сморщилось от напряжения.
— Не плачь, дитя.
Услышав голос, мальчик открыл припухшие глазенки, и отца Варика поразила их сияющая, неземная голубизна. Отец Варик знал, что почти все новорожденные голубоглазы, но что-то подсказывало ему, что глаза найденыша навсегда сохранят цвет небесной лазури.
Старик прижал ребенка к груди, и его внимание привлекло цветное пятнышко. Was ist das?[5] Он приподнял ножку ребенка и увидел на маленькой пятке символ.
Старик потер пятно пальцем и понял, что это не рисунок.
Татуировка красными чернилами.
Он внимательно рассмотрел ее. Она была похожа на отпечаток вороньей лапы.
В юности отец Варик долго жил в Финляндии, поэтому узнал одну из древнескандинавских рун, вот только не вспомнил, как она называется и что означает. Кто сделал такую глупость?