Это было отлучение от мира: одинокая квартирка, порванные связи, жалкие крохи, уходящие на игру, кратковременные прозрения, сопряженные со стыдом и жгучей ненавистью к себе — и, конечно, мысли о том, как хорошо все у «них», веселых и счастливых, у тех, кто бросил его, оставил, не рухнул с ним в мрачную яму позора и ничтожества. Несправедливость подобных обвинений была Арваньо вполне ясна, и все же он не мог отказать себе в удовольствии чувствовать себя оскорбленным, равно как и не мог не мечтать о возмездии: о том, что он, покинутый всеми, падший, заброшенный — прав, а «они», такие примерные, такие доброжелательные — никоим образом не правы. Орудием мести воображение рисовало крупный выигрыш, джекпот, куш; десятки беспроигрышных рулеточных систем внушили Арваньо, что у жизни для него припасен подарок, сладкий кусок, принадлежащий ему одному. «Чужого мне не нужно, только свое, свое!» — бормотал Арваньо, склоняясь над игорным столом, однако то мифическое, что якобы причиталось ему, по-прежнему оставалось недоступным, а реальное, потерянное им, каждый раз сгребал лопаточкой беспощадно любезный крупье.
Что оставалось думать Арваньо? Несомненно, сама жизнь обделяла его, обкрадывала, лишала того, что принадлежало ему по праву. Сама жизнь была виновна в том, что он оскорблен, унижен, всеми брошен, всеми забыт. Будем честны: эти мысли он раздувал в себе намеренно, иначе слишком страшно, тоскливо и тошно было ему по ночам, когда при тусклом свете ночника, в пыльной комнатке, на продавленной кровати раскрывалось все ничтожество его нынешнего положения и то беспросветное убожество, что ожидало его в грядущем. Страшась безумия, он обращался к благословенному прошлому, и виделось оно ему столь же отрадным, каким видится небо из окна тюрьмы или со дна затхлого, сырого колодца. Дни, еще не отравленные Игрой, в его памяти были полны света, воздуха, радости. Не раз Арваньо воспарял духом, полный решимости вернуться — но нет, нет, нет! — боже, какой мукой оборачивались эти порывы, когда Арваньо осознавал всю пропасть между собой нынешним и тем, кем он был когда-то! Это был замкнутый круг: от ненависти к себе он бежал в ненависть к жизни, а отчаявшись винить жизнь, снова и снова растравлял в себе тоску по былому. Его пожирала Игра, и он пожирал себя сам: возможно, Арваньо спасло бы вмешательство тех, кому он был дорог, но сквозь панцирь жалости и самооправданий к нему пробилось не сочувствие, не знак того, что о нем помнят — пробился к Арваньо лишь голодный Зов, и Арваньо последовал Зову.
Один нож вонзился ему прямо в горло, другой распорол бок, третий засел глубоко в бедре. Для Арваньо это были не более чем царапины: кто, как не он, на протяжении десяти лет умирал ежедневно, ежечасно — когда вместо короля выходил валет, когда предательский шарик замирал в шаге от заветной цифры? Он схватил Когтена за руку, и на жирном запястье убийцы вздулся багровый синяк с мертвенно-серой каймой. Эти трое были такими самодовольными, такими уверенными в себе — совсем как те, что некогда отказали ему в помощи. Ну, так Арваньо вернет должок, получит, наконец, жизнь, которая ему причитается. Он заберет у толстяка его добродушие, у тощего — его джентльменство, у горбуна — его ловкость и силу, а у юноши неподалеку — его молодость. Он заберет у них все, все!
Теперь не убийцы теснили нечаянного свидетеля — он наступал на них, и жадные его руки были холодны, как лед. Он запятнал лицо Клычмара, иссушил лодыжку Клювда; искореженный, меняющий одну страдальческую позу на другую, Арваньо был хищник, чья сила только росла, но увы — через мгновение острый нож перерезал сухожилия, и Арваньо мог лишь бессильно скрести ногтями бетон.
Когда с противником было покончено, Когтен, Клычмар и Клювд обратили свой взор на Вертена Ю. Почему он не бежал, этот садовник, во время короткой, но яростной схватки? Что ж, он занимался своим делом — сажал цветы. Помимо обычных семян в его сумке были и Сказочные, и вот теперь на его ладони, проросший из горсточки земли, алел пурпурный мозгогляд, чудесный цветок из Земли Тлура. Мозгогляд славится тем, что в период цветения впитывает в себя самые яркие мысли окружающих — такие, которые буквально витают в воздухе. Мысли эти запечатлеваются на его лепестках простыми и понятными картинами; именно так Вертен Ю узнал о замыслах убийц и равно проникся сутью Забытой Армии. Суть эта ужаснула его, и вместе с тем — ибо, напомним, был он практически человеком упорядоченного мира — в голове у него сразу же родилось решение, простое и красивое. Требовалось только узнать Забытую Армию получше, требовалось понять, действительно ли подействует этот способ, сгодится ли метод из мира добра для мира зла и несправедливости?