Цараду уже не пугала смерть, за прошедшие дни он видел ее достаточно и успел про себя выработать для нее достойные формулы приветствия и прощания — не мертвые и официальные, но живые и трогательные, сообщающие утрате смысл обретения. От уничтоженного солдата остался лоскуток, и этому лоскутку, последнему свидетельству существования Гильтожана, Царада мог предложить лишь Древнего Сильного Бога, который перед Страшным судом соберет рассеянные в пространстве атомы и восстановит тело павшего воина в истинном его обличье.
— Да, в истинном, — сказал Царада. — Ибо в Царство Небесное ты поднимешься не хромым, но на обеих ногах, прямых, точно колонны. И куда делся этот ужасный запах, спросишь ты? Исчез, как и все несовершенное. Что же вернулось? Волосы, легкость в теле, свободное дыхание. Больше не ноет печень, не болит в районе правого желудочка сердце. Они здесь, при тебе, но вылеплены отныне из вечного, неразрушимого материала. Преобразилось твое лицо: черты его остались прежними, но утончились, исполнились внутреннего достоинства. Ни бородавок, ни сломанного носа, ни родимого пятна. А как изменился твой разум! Ты больше не боишься, не лжешь, не норовишь спрятаться понадежнее и подставить других под удар. Ни к чему тебе воровать хлеб и патроны, писать самому себе жалобные письма — это все прощено и забыто, из старого тела ты вырос, как из детских вещей. И кто же подходит к тебе — посмотри! Мать и отец, дорогие друзья — и памятные, и забытые. И для тебя начинается новая жизнь, жизнь любви. Ныне ты одолел свой путь, последние преграды рухнули. Молись же за тех, кому еще предстоит дорога, кто остается со своими трудами и тяготами в мире чудовищ и зыбких химер.
Так сказал Царада, и шкатулку с лоскутом опустили в сухую и пыльную почву реальности, в надежное пространство, от которого никто еще не ждал жестоких чудес.
Гильтожана дезинтегрировали, развеяли по ветру, но наутро он вернулся и как ни в чем не бывало сидел в столовой и ковырял вилкой соевый паек. Поблизости не было никого, даже Кальтерман, вечный обжора, бросил свой рацион и трясся, должно быть, от страха, завернувшись в спальный мешок и засунув голову в ранец. Никаких козлов отпущения, не на кого свалить разговор с бывшим мертвецом, живым и чавкающим свидетельством очередного нарушения всех известных законов — и именно Цараде, совершающему обход, пришлось взять себя в руки, выйти из тени входной арки в зал и поприветствовать того, с кем еще вчера попрощался навсегда.
— Привет, Гильтожан, — сказал он своему подчиненному, делая вид, будто происходящее вполне в порядке вещей, и тот, приподнявшись с места, в ответ коротко отсалютовал ему ладонью у виска.
— Доброе утро, господин лейтенант, — ответил Гильтожан спокойно, словно действительно пережил все, что желал ему над гробом Царада. — Присоединяйтесь, пожалуйста, вот ваш завтрак. А где же все? Неужели я опоздал?
— Опоздал, — повторил Царада. — Опоздал, опоздал, ну, конечно… Какого черта?!! — заорал он вдруг так, что сам себе удивился, так, что вздрогнули тарелки на столе, а эхо достигло, должно быть, правого — заброшенного, вражеского — крыла этой злосчастной крепости. — Тебе на все наплевать, проклятый ты идиот?! Как это понимать?! Ты же ожил, ожил, черт возьми!
— Ну да, — сказал Гильтожан, и его глаза округлились в неподдельном недоумении. В конце концов, Царада мог бы вести себя и сдержаннее — разве не случилось за все это время столько чудес, что воскрешение — скорее логическое их продолжение, а не событие из ряда вон? — А разве это плохо? Да, меня вернули. И не за какие-то заслуги, а просто так. Это жест доброй воли. Они и других вернут, нам только надо пообвыкнуться. Грядут большие перемены, господин лейтенант. Скоро вы все увидите. Садитесь, я вам расскажу.
Осторожно, не убирая руки с кобуры, Царада подошел к столу и сел напротив своего воскресшего солдата — напряженный, с нахмуренным лбом, готовый в любую секунду ликвидировать нежданное чудо.
— Не бойтесь, господин лейтенант, — робко улыбнулся Гильтожан, которого пистолет Царады заставил покрыться нервным румянцем. — Я все тот же, даже лучше. Вот и хромота исчезла, — вытянул он ногу, чтобы Царада мог убедиться. — Я теперь хожу прямо. А умирать оказалось почти не больно, я даже ничего не почувствовал, свет — и все. А потом очнулся, но как бы еще не совсем готовый, только разум — и со мной говорили.