— Кто? — спросил Царада каким-то глухим и сдавленным голосом. Они могли говорить, эти Великие, но до этого почему-то предпочитали убивать, множить боль, смерть, страдание.
— Вы сами знаете, — пожал плечами Гильтожан и взял еще кусок черного солдатского хлеба. Некоторое время он жевал, как делал это тысячи раз до смерти, а потом заговорил снова: — Он назвал себя Верховным Жрецом — тем, кто властен над жизнью и смертью. Понятия не имею, как его могут звать на самом деле, это лицо — оно не принадлежит ни одной из наций. Новое. Странное. Но дело совсем не в этом. Он сказал о себе и своих людях: до этого мы действовали неправильно. Да, мы использовали свою силу, но не так, как надо. Постепенно у нас просыпаются совсем иные способности. И мы испытаем их для собственных целей. Вам больше не нужно будет умирать — это уже о нас, господин лейтенант. И мы планируем некоторые изменения в вашей — как же он сказал? — среде обитания. Это будет понятно нам, вам же — не слишком. Вы просто не сможете их осознать, и нет никого, кто был бы тому виной.
— Что он сказал еще?
— Еще он сказал, что осада может идти сколь угодно долго, но когда она закончится, окажется, что все длилось одну единственную секунду.
— Секунду, — повторил Царада, и даже его свежий утренний мозг не сразу понял масштаб этого откровения. Все, что случилось за эти дни, уложится в секунду. Все — и трусливое, и храброе, и ужасное, и благородное. Он почувствовал, как в нем закипает злость. Одна секунда, его уместили в одну секунду, всех их уместили в секунду, пусть Великие будут прокляты! Все самые глубокие переживания были для них ничем, как и работа ума, и все, что делал Царада, писал Цинциллер, все бесчисленные отстрелянные патроны, полученные раны, растопленные камни, изуродованные тела. Все будет перечеркнуто, исправлено, как будто и не случалось, даже память можно стереть — и какой тогда, спрашивается, смысл в происшедшем, что мешает событиям минувших дней повториться снова, если таков будет Величайший каприз?
Царада сжал руку в кулак, костяшки пальцев побелели, давно не стриженные ногти вонзились в кожу. Бессильная ярость — вот что почувствовал Царада. Бессильная ярость — всякий раз, когда неодолимая сила вторгалась в его привычный мирок, а он ничего — почти ничего — не мог сделать.
Еще один закон нарушен. Даже если он теперь застрелит Гильтожана, тот снова вернется — таинственный, непобедимый посланник вражеских сил. А если застрелиться самому? Царада не раз обдумывал мысль о самоубийстве, но его пугали боль и мысль о несуществовании. Древняя Сильная вера вела его, но не превратилась ли она уже в еще одну бессмысленную игрушку?
На этот вопрос он ответа еще не получил.
Царада вздохнул, выдохнул, снова вздохнул. Толстый его живот поднялся и опустился означенное число раз. Он весил почти сто тридцать килограммов и не худел даже от скудного армейского рациона. Искушение было скорым: если Гильтожан обрел одинаковые ноги, каким бы они вернули его — стройным, подтянутым, с лицом, не напоминающим пирог со свининой? Но искушение было и сильным — Царада совладал с ним не без труда, и даже побежденное, оно исчезло не навеки.
Гораздо сложнее было другое, чему он и сам пока не мог дать имени. Нечто раздражающее, словно зуд, некий протест из неведомого источника…
— Добро пожаловать обратно, — сказал он. — Но ты не очень-то расслабляйся. Я все же как-нибудь попытаюсь понять, тот ли ты самый Гильтожан, или на твое место нам прислали какую-нибудь куклу.
— А, — сказал Гильтожан. — Вот в чем дело. Наверное, вам надо спросить меня о чем-то, что знал только я.
— Это ловушка? — спросил Царада. — Они вполне могли вложить в тебя эти знания, чтобы вкрасться ко мне в доверие.
— Может быть, они так и поступили, — сказал Гильтожан и подцепил вилкой кусочек соевого мяса. — А может быть, и нет. Вот только лучшего способа нам все равно не придумать, так ведь?
— Я мог бы попросить Цинциллера соорудить нам тест крови или что-то в этом духе. Хотя ты, наверное, прав: если тебя сумели вернуть, что им стоило подделать тебя ровно таким, какой ты был?
— Не говорите так, господин лейтенант. Я не подделка. Давайте я расскажу кое-что: помните штурм, ту ночь, когда мы все чуть не погибли? Я нес вас с поля сражения, вы храбро бились, но удача была не на вашей стороне. Я тащил вас за правую руку, Ванклу — за левую, на повороте с вашей левой ноги свалился ботинок, потом штаны зацепились за штырь, порвались, и на вас оказались семейные трусы с белыми кроликами.
— Кролики! — воскликнул Царада с внезапной досадой. — И это все, что ты запомнил! Из всего, что произошло!