Они возникали во всех уголках мира, но когда страна Царады начала войну, Великие объединились, чтобы выступить против нее. По-видимому, раз столь могучие силы сочли ее своей мишенью, страна Царады была неправа. Может быть, она даже стояла на стороне зла и воплощала в себе все худшее, что только возможно. Так или иначе, методы, которыми она вела войну, не слишком отличались от вражеских. Солдаты комплектовались в полки, полки сгорали в огне, на их место прибывали новые, точно так же дело обстояло и с командирами.
Великие… Что ж, штаб полагал их оружием, могучим, но не всесильным. Так обычно и выглядит могущество Мифа, подвергнутое рациональному объяснению: банальное превосходство, проистекающее из определенных условий, гандикап, ликвидировать который можно анализом, достижениями науки, усердием и предельным напряжением сил.
Когда кадровые офицеры, ведомые этой нехитрой формулой, сгинули все до единого, ворота академий отворились и выпустили десятки тысяч людей, в этой войне годных лишь на то, чтобы всеми силами доказывать свою несостоятельность. Одним из таких людей был лейтенант Царада, твердо уверенный в том, что, если постараться как следует, получится все — и даже больше.
Царада был тщеславен: в отцовской булочной, среди пирожков, пышек и тортов с кремовыми розами он томился и жаловался на жизнь. Как всякую здоровую посредственность, его волновала слава, а не истина, пускай в лучшие свои минуты он и понимал, что первая — не более чем блестящая глупость.
Если слава была глупа, значит, он нуждался в глупости, как подчас нуждается в ней каждый. И его страна могла ему эту глупость дать, а действительность и вовсе превзошла все его ожидания: он получил чин, красивый мундир, внимание женщин, шанс отличиться. Почему ему было не служить по совести, тем паче, что такая служба вполне согласовывалась с Древней Сильной верой, и это единство целей и средств лишний раз подтверждало правильность того и другого?
Если бы ему сказали, что для Высокого двора, раздающего награды и звания, он — не более чем строчка в бесконечном армейском списке, Царада бы только хмыкнул. Ну и что, сказал бы он — для меня эти лорды и принцы, даже сам император — всего-навсего лица с конфетных оберток, профили на монетах в один реал.
Так что все честно, и мир устроен разумно и правильно.
Мне дали то, что я хочу, и я отдаю взамен то, что должен.
Таков нормальный ход вещей.
Существуют инструкции, которых я буду придерживаться.
Существуют директивы, разработанные, чтобы сокрушить любого врага.
Нужно просто приложить усилия, не бояться работы, планировать и следовать планам.
Таких принципов придерживался Царада, и если впоследствии ему предстояло задуматься о чем-то ином, мало связанном со славой, карьерным ростом и добросовестным исполнением своих обязанностей, причиной тому стала не его значительность. Царада был только Царадой, не больше и не меньше. Вопросы, которые ему в один прекрасный день пришлось себе задать, дремлют до поры до времени в каждом.
Его заслугой — сомнительной, как и все, что он пытался делать — было лишь то, что с ними Царада встретился раньше остальных.
Так говорила Золотая Вестница. Есть ли у нас основания ей не верить?
Как и предсказывал Гильтожан, мертвые возвращались, один за другим, и вскоре те, что были напуганы, возмущены, сконфужены их воскрешением, оказались в меньшинстве. В прекрасном телесном здравии поднялся из могилы весь павший батальон, многих из них Царада хоронил лично и теперь стыдился собственных чувств, нелепого ощущения, что он каким-то образом обманут. В самом деле, разве не должен был он радоваться столь внезапному восстановлению боеспособности? Неужели ему так жалко стало произнесенных над гробом красивых слов, что ради них он мог возненавидеть своих возвращенных?
Как это низко с его стороны!
Как эгоистично!
И все же, пускай они уже принадлежали неведомым силам, Царада оставался их командиром, и обязанностей его никто не отменял. То и дело новоожившие бойцы растворялись в воздухе, растекались черной жижей или рассыпались, как сахар — без малейшего, впрочем, ущерба, ибо мгновение спустя появлялись на прежнем месте невредимыми. Было ли подобное несовершенство воскрешения умышленным или же случайным — Царада не знал, но для него, имеющего дело с фактом, а не с теорией, это вскоре утратило всякое значение.
Он продолжал распределять пайки, туалетную бумагу, патроны, зубную пасту, по-прежнему составлял графики патрулей, обходов, караулов и дежурств. Выполнять все это было совершенно необязательно, однако солдаты слушались своего пухлощекого лейтенанта — не потому что любили его или питали к нему особое уважение, а в силу того, что альтернативой было полное бездействие и томительное ожидание конца.