Но для Великого этих рамок просто не существовало, и в честности он не испытывал нужды. Поэтому то, что должно было произойти по замыслу Царады – не произошло. Едва дверь захлопнулась, как кирпичная кладка, ящики, стол, аккумулятор на столе и рация в руках Мартелло, лицо несчастного – все потекло у лейтенанта на глазах, словно тающий шоколад или горячее масло. Мартелло закричал, Царада отпрянул было от монитора, но усилием воли заставил себя смотреть.
Казалось бы, на экране творилось безумное, непостижимое, и все же, если в истории существовал человек, обративший воду в вино, почему бы сегодня не существовать тому, кто заставляет течь металл и камень? Ассоциация была непристойной, она не делала чести приверженцу Древней Сильной веры, каким был Царада, но отделаться от мысли о сходстве этих явлений у него не оставалось сил.
Да, Царада мог только смотреть, Царада не мог иначе. Он чувствовал невольное облегчение от того, что это не его тело плавится сейчас под воздействием неведомой воли, казнил себя за это и потому считал своим долгом не отстраняться от жестоких чудес. В тот день он и сам еще надеялся на понимание, на то, что мир в итоге уляжется в приемлемую картину, и всем его спазмам найдется место в порядке вещей. В тот день он открыл ежедневник на закладке «Белый Мститель» и добавил к невидимости и электромагнитному полю еще и способность топить пространство, словно лед. Подобное досье имелось у него на каждого Великого, и Царада вел их упорно и безнадежно, словно каждая новая запись действительно сообщала что-то о непостижимом. Ежедневник описывал, что могли Великие и чего не могли, но это отнюдь не мешало им превозмогать невозможное и забывать о том образе действий, которого они придерживались ранее.
Быть может, план не удался просто потому, что они прочли его мысли – или даже читали их всегда.
Быть может, это с самого начала был их план, а вовсе не его. И таким образом они гарантированно лишали его последней рации, в то время как он всего лишь надеялся уничтожить Белого Мстителя.
Людям свойственно надеяться – не в конкретной ситуации, а вообще, с прицелом на неизвестное будущее. Царада надеялся, хоть и глядел на экран, где надежда догорала и превращалась в липкую лужу.
Смотрел на экран и Цинциллер – пока не сгорела камера, пока не скрылся за густым черным дымом изящный абрис врага.
А теперь – или тогда, или позже, или раньше – как перепуталось время! – он смотрел в окно и видел что-то уже в сером небе, в новом пространстве бессмысленной битвы. Царада встал рядом с ним: над третьей башней кружилась точка. Летун. Боже, подумал Царада, что же мне делать?
– Что делать? – спросил он, пока Летун вился вокруг брошенной башни и бомбардировал ее своими смертоносными снарядами, от которых она превращалась в подобие решета, но все не падала и не падала, словно ее, наравне с Царадой, держало желание оставаться тем, чем она пока еще была.
Башня желала оставаться башней – конструкцией из камня, построенной людьми. Это было глупое упрямство, смешное упрямство, упрямство из ряда вон. Оно не делало камню чести – если бы у камня могла быть какая-то честь.
– Что делать? – повторил Царада. – Все непонятно, все неизвестно. Как, кто, почему – туман. Может быть, ничего и не надо. Но что-то же быть должно? А? Цинциллер? Я иду стрелять. Да, я уже пытался. Мы все пытались. И ничего не вышло. Но… Да что ты там бормочешь, черт возьми?!
– Я прикидываю дни, господин лейтенант.
– Прикидываешь дни? Объяснись, Цинциллер! Объяснись немедленно, или я сделаю вид, что намерен тебе что-нибудь сделать! Что за дни ты прикидываешь? У нас уже нельзя стрелять по четвергам, мы должны делать это только в среду?
– Нет, – ответил Цинциллер. – Я прикидываю, какой сегодня день – Милосердия или Расправы.
Прикидывать не имело ни малейшего смысла, капрал шевелил мозгами по привычке, чтобы они не заржавели. Дело обстояло так: Летун убивал нерегулярно – в один день в него можно было палить из всех орудий, не опасаясь ответа, в другой – он преследовал всякого солдата Царады, какого видел, и не успокаивался, пока тот не обращался в пепел. В действиях Летуна не было никакой системы, он то бездействовал неделями, паря над крепостью, словно гриф, то чередовал молниеносные набеги с краткими перерывами. В сущности, от того, что в непрестанной войне, которую вел Летун, существовали дни Милосердия и дни Расправы, не было никакой пользы, так как ни тех, ни других Царада предугадать не мог. Он вспоминал о них лишь затем, чтобы напомнить себе и остальным: мы вправе сидеть без дела, но если хотим чем-то заняться, для нас при этом все же существует возможность не умереть.