Еще оставалась сетка.
Еще оставался мяч.
И, утопая в грязи, Царада забивал голы и записывал результат.
Со стороны его действия выглядели безумными, но все же они хоть как-то напоминали о действительности, о том, что мир когда-то был нормален. Это была почти панихида, почти ритуал. Когда же Царада положенное число раз перекинул мяч через сетку за ту и за другую команды, на ум ему пришло другое слово: прощание.
Стих дождь, очистился горизонт, с привычным криком оторвался от башни Летун. Матч кончился со счетом двадцать один – десять. Победили, справедливости ради, совсем не те, на кого Царада ставил дневной паек. Что ж, они оставались всего лишь самими собой и раз не играли вовсе, то и лучше играть никак не могли.
Был собой и Царада – покончив со спортом, он грелся в ржавой ванне, и живот его возвышался над теплой водой, словно поросший шерстью необитаемый остров. Из трещины в потолке на лоб ему капала вода, кончик большого пальца ноги оседлала муха, над опушенной лысиной веял сквозняк. Все эти чувства принадлежали только Цараде, и он радовался тем редким минутам, когда для блаженства человеку достаточно сознавать, что он – это просто он, плотно закрытый сосуд, хранящий посреди беспокойного мира груз драгоценного вина.
Он вытянул руку, сквозь пальцы полился свет лампочки – но что за странное чувство: подушечками Царада явственно ощутил шершавую штукатурку, хотя перед ним была пустота. И эта усталость, и кровоточащая мозоль, и узкий ремень, и лямка каски, натирающая подбородок – откуда взялись эти ощущения у человека, лежащего в воде? Ах, милая Петси, мне стоять еще два часа, а потом меня сменит Кандзалия, если, конечно, исчезнет рой голубых пчел…
Что за чепуха, помотал головой Царада, но мозг его словно обратился в воронку, куда устремились со свистом десятки и сотни людей. Чувствительность обострилась до предела: он ощущал, что в одно и то же мгновение лежит в ванне и на кровати, упругость воды мешалась с жесткостью простыни, колючестью щетины, он заслонялся от лампочки и подставлял лицо ветру, голыми ногами ступал по холодному полу и забинтовывал палец, отбитый о притолоку. Текстуры, температуры, напряжения и расслабления – они сменяли друг друга, словно картинки из калейдоскопа, и было неописуемо одними и теми же глазами видеть небо и стену, двигаться и пребывать в покое, идти в разных направлениях, падать и стоять на месте, говорить и молчать, дышать полной грудью и задыхаться от гнили. Сводил с ума вкус соевого мяса: оно было во рту у Гильтожана, но Царада потратил добрых полчаса, пытаясь извлечь волоконце, якобы застрявшее у него в дупле зуба.
Одновременно он:
мочился
плевал в потолок
целовал черно-белую фотографию
разгадывал кроссворд
начищал винтовку
пытался собрать в баночку из-под гуаши солнечный луч
царапал на стене силуэт женщины с огромным задом
писал письмо домой
жонглировал четырьмя мячами
стоял в карауле
чистил репу
пересчитывал патроны
заполнял прошение о летнем обмундировании
чинил сапоги
начищал пуговицы
мастурбировал под одеялом
доедал молочные консервы
разглядывал плакаты
пел песню о далеком доме
стрелял по мишени
лежал на кровати с пистолетом во рту
играл в карты, и ему не везло
делал гимнастику
грыз леденцы
вырезал статуи Великих
вышивал крестиком зеленого петуха
бежал по крепостной стене
бил посуду
решал интегральные уравнения
выжигал прыщи на левой щеке
раскачивался на табуретке
играл на аккордеоне
расписывал пульку в преферанс
отхаркивал мокроту
сортировал бруски сливочного масла
прокалывал мочку уха
подбрасывал в воздух ключи
танцевал
отжимался от пола
подтягивался
поливал цветы
– и за каждым этим действием, словно исходящая от человека тень, таился Некто. Он влез Цараде в мозги, он стал всеми и каждым. Один-во-Всех – таково было его имя, неназванное, но известное поневоле.
С единством чувств пришло и единство мыслей. Все оказались открыты друг перед другом, обнажены до последних глубин. Абсолютная прозрачность, абсолютная честность, абсолютная чистота. Сдернут был покров земного чувства, разбито мутное стекло.
И что за скопищем грехов предводительствовал Царада! На всем белом свете не нашлось бы мерзости, что не мелькнула хоть раз в умах его солдат, как минувшее действие или мимолетная греза. Обдуманная гнусность, бессознательное влечение – все это предстало перед ним телесно и зримо, безбрежным океаном мочи, великим котлованом гноя и нечистот.