Слезы – его или кого-то другого? – они потекли по лицу Царады, словно мировая сушь разразилась дождем. Он стоял среди мерцающих огней, среди тысячи чувств, грехов и проклятий. И там, где чужая воля диктовала ему поглощать и повелевать, он склонился перед никчемной стойкостью и присоединился к своим людям – уродливым, но исполненным достоинства.
7. Царада
Что дальше? Дробление реальности, прорывы в параллельные измерения, где люди превращаются в слизней, резиновые покрышки, парусные корабли? Может быть, в этих антимирах все встанет с ног на голову, и пятьсот лейтенантов со своими потрепанными ежедневниками примутся муштровать одного единственного рядового, надеясь сберечь его бестолковые представления о действительности?
Но все оказалось проще, и – стоило ли удивляться? – совсем не так, как предполагал Царада.
В одно из перепутанных мгновений неведомая сила вырвала крепость из земли, расколола ее на части и развесила в воздухе, словно игрушки на невидимой елке. Почему Великие не сделали этого раньше? Не хотели, не думали, не было нужды.
Когда Царада в очередной раз открыл дверь своей комнаты, в лицо ему ударил холодный ветер, и он увидел огрызок ступеней, под ними – далекую землю, тонущую в разноцветных огнях, а вокруг – парящие башни, обломки крепостной стены, изувеченные жилые блоки, горы кирпича и бетона, поросшие мхом. Затем чужими глазами он взглянул на себя – бледного, перепуганного, ничтожного на фоне исполинских развалин. Где-то в своих пространствах швырял вниз камни Пфлегель, прятался под кроватью Нуадан, баюкал сломанную руку Цинциллер, блевал, свесившись через парапет, Фу Ди. Мысли и чувства их доносились до Царады, словно эхо – близко, но все же издали.
О прежнем выстраданном единстве не было и речи, от него осталась слабая тень. И дар, и проклятие – ничто уже не задерживалось надолго.
И некуда было и отступать: путь вел лишь вниз, в падение, и свободной оставалась только мысль – одинокая мысль в охваченной ветром башне.
Когда Царада задумывался о природе Великих, он чувствовал, что угодил в невидимую ловушку, стены которой упираются в горизонт и отдаляются по мере того, как он пытается их достигнуть. Великих напрасно было понимать, но и не пытаться их понять тоже было невозможно. Иной раз они казались проявлениями Господней воли, а в следующее мгновение – изощренными орудиями Дьявола. Имел ли право Царада сопротивляться им? И чем в этой ситуации было его сопротивление – стремлением к спасению или слепым упрямством, противостоящим великому благу?
Как много вопросов – и вот они возникают еще и еще. Да полно, применимы ли к этому клубку противоречий понятия блага и истины? Ведь эти слова рассчитаны на обычный мир, где у каждой вещи есть свое место, а за А всегда следует Б. И если мир стал таков, что пространство и время в нем – понятия сугубо отвлеченные; что вещи занимают то одно место, то другое, и причинно-следственные связи то действуют с жестокой неумолимостью, то просто-напросто не существуют; что нет абсолютно никакого способа предсказать их поведение – что толку здесь от этих громких слов?
Но странное дело: когда Царада понял, что толку от них никакого нет, то неожиданно осознал, что понятия эти никуда не исчезли, и он, несмотря на всю их бессмысленность, по-прежнему должен ими руководствоваться – просто потому, что находится в человеческом теле, со всеми присущими его чувствами и мозгом, устроенным определенным образом.
Это была совершенно банальная мысль, но никогда прежде он не ощущал ее так остро. Внутри него словно включился механизм, требующий не только отличить истинное от фальшивого, но и выработать обязательный курс действий в необходимой борьбе.
В эти минуты Царада походил на человека, брошенного в воду, чей выбор сводится к тому, утонуть или научиться плавать – с той только разницей, что окружала его не вода, а ожившая философия, скопище противоречий, что некогда было предметом сугубо теоретических изысканий, а ныне обратилось в проблему наивысшей важности, решить которую требовалось безотлагательно.
Что есть в сложившихся обстоятельствах реальность? Что осталось в ней настоящего, правдивого, достойного доверия? Как надлежит ее воспринимать, как действовать в условиях ее постоянного искажения, когда все привычные категории рушатся прямо на глазах? Конечно, Царада мог ничего и не делать, но для этого ему пришлось бы обратиться в соляной столп, в камни, из которых состояла его крепость. Но Царада был тем, кем был, и потому действовать был обязан – и именно так, как подсказывало ему все, чем он являлся.