Я сделал пару шагов назад и проникновенно сказал:
— Слушайте, хлопцы, а вы уверены, что все эти фанфары и розы действительно предназначены мне, а не какому другому счастливцу? И подумайте хорошенько — ведь на свете нет ничего ужаснее непродуманных и опрометчивых решений…
Конечно! — после секундной паузы вновь воскликнул я. — Конечно, сейчас вы, подобно спартанцам, полны безумной отваги и кажетесь себе первостатейными храбрецами — еще бы, четверо на одного! — но ведь, возможно, уже скоро, совсем скоро, вы будете рыдать, кусать локти, посыпать головы дерьмом и пеплом, — и тогда вы вспомните про меня, вы скажете: а он ведь предупреждал! а он ведь хотел нам добра! а всего этого могло ведь и не произойти…
— Заткнись! — негромко попросил рябой, и я вдруг с грустью подумал, что, может, было несколько самонадеянным ехать на отдых к морю, не составив перед этим юридического документа, именуемого в народе завещанием.
— Ребята, не горячитесь, — в последний раз предложил я, но тщетно: молодости во все эпохи свойственны романтизм, максимализм и нетерпение сердца. Похоже, эта веселая компания была пропитана романтизмом высочайшей пробы по самое некуда.
Однако романтичнее прочих оказался, как ни странно, старший из них — рябой. Поигрывая топором, на полусогнутых он медленно двинулся мне навстречу, но я краем глаза успел заметить, что топор развернут обухом вперед, — значит, рубить меня пока что не собираются (хотя, в общем-то, схлопотать обухом по лбу удовольствие тоже из разряда сомнительных).
Тогда я выбросил левую руку вперед и тут же влево — глаза и рука с топором рябого автоматически сместились туда же, и он открылся как последний болван, так что мне уже не оставалось ничего иного как носком правого ботинка врезать ему аккурат промеж ног.
Пенальти получилось неотразимым. Квадратный птицей взмыл в воздух и, теряя по дороге красный топор, грузно рухнул на груди своих младших товарищей. (Боюсь, за время полета он потерял не только топор.) Путь во двор оказался свободен, но, каюсь, в душе уже проснулся зудящий азарт игрока и спортсмена.
Следующим в духовный и физический контакт со мной вошел "грузчик" с милицейской дубинкой. Не знаю, какой казак учил его пользоваться этим инструментом как шашкой. Он замахнулся из-за спины, от всей широты русской души. В подобных случаях ставят простой блок — и запястье оппонента ломается само собой, инерция летящей дубинки отлично тому помогает. Так я и сделал: блок — негромкий хруст мелких костей — истошный вопль, и — левой по печени и указательным пальцем правой руки под кадык.
Второй сотрудник рябого начал красиво греметь и свистеть в воздухе цепью. Должен заметить, что цепь — штука очень неприятная и опасная, но лишь в руках умелого противника. Коли же это главное условие не соблюдено, то она может принести куда больше драматичных сюрпризов тому, кто ею машет, а не тому, на кого. Примерно так и получилось: мало того что этот орёл своими кульбитами не давал приблизиться ко мне целому еще покуда товарищу, — сначала он чувствительно заехал цепью себе по спине, а потом еще и по затылку. Когда же коварный снаряд едва ли не обмотал его молодецкую шею, я уже не мудрствовал — воткнул большой палец левой руки бедолаге чуть пониже пояса с правой стороны, и все последующие события перестали его занимать.
Стара как мир избитая истина, что только дураки учатся на своих ошибках. Оставшийся к тому времени на ногах парень с трубой, увы, в какой-то момент, очевидно, возомнил, что именно он самый крутой на этой базе, и — бросился в атаку. Уклонившись от удара, я вырвал трубу и врезал ею ему по ключице. Естественно, ключица сразу же сломалась, а потому в общую панораму поля боя и он смог отныне привносить лишь элементы звукового оформления. Всё, осталось топать домой. Нет, можно, конечно же, было показать этим парням еще какие-нибудь приемчики в партере, однако гуманизм в моей душе возобладал: я всегда был истинным гуманистом, и, думаю, что, к примеру, в какой-нибудь Флоренции эпохи Чинквеченто чувствовал бы себя гораздо комфортнее, нежели в наше жестокое время в нашей жестокой стране.
В общем, я собрался уже уходить, но вдруг кое-что вспомнил и вернулся к квадратному любителю топоров. Он пребывал в сознании, хотя, впрочем, сознание — понятие относительное и целиком зависящее от того, какой смысл вкладываешь в данный момент в это красивое слово. Я имел в виду, что рябой валялся на бетонном полу крючком. Глаза его были выпучены как у китайской рыбки-телескопа, и он ошалело вращал ими и по и против часовой стрелки.