Медсестра собралась было снова уходить, но я запротестовал:
— Доктор, а разве нельзя оставить одежду в палате?
Он поднял бровь:
— Это еще зачем?
— Ну доктор, — пробормотал я. — Какая вам разница, где лежать моим штанам и ботинкам?
— А вам?
Я всхлипнул:
— Ну, пусть это будет каприз тяжелобольного. Ей-ей, при виде родных шмоток мне становится как-то легче. И не так одиноко в этом чужом, незнакомом и даже враждебном пока для меня городе, — с нажимом добавил я, глядя в упор на медсестру.
Она покраснела, а Виктор Иванович, не заметив, какую реакцию произвели мои слова на его подчиненную, проявил таки сострадание.
— Ну пожалуйста. Не думаю, чтобы в ближайшие дни вы попытались сбежать. Бегать вам еще рановато. Чудо, что вообще остались живы. Полагаю, вас спасло, что вы не наглотались этого дерьма до ушей. Да и глаза закрыли вовремя. Потому-то эффект и получился поверхностным, хотя, конечно, и то, что мы имеем, очень и очень неприятно, уж поверьте.
Я кисло улыбнулся:
— От всего сердца верю, доктор… — И тут мне в голову пришла еще одна мысль. Мысль, кстати, важная, и я про себя быстренько обругал собственную персону всеми известными мне плохими словами за то, что только сейчас об этом вспомнил. — Скажите, доктор, — как можно равнодушнее проговорил я. — А… милиция… Она мной, то есть, не мной, а произошедшей со мной неприятностью не интересовалась?
Виктор Иванович кивнул:
— Интересовалась. Еще бы не интересовалась, только… Понимаете, — немного замялся он, — дело в том… Нет-нет, разумеется, если захотите, после выписки можете подать соответствующее заявление, только вот… — И снова замялся. — Как сообщил мне работник горотдела, когда они приехали, на месте происшествия уже никого не было. Кроме вас, естественно. А те хулиганы исчезли, и никто из свидетелей не смог прилично описать их. Однако, повторяю, если пожелаете подать заявление…
— Бог с вами, — вяло проговорил я. — Какое заявление! Я же вижу, что дело дохлое.
Да нет, дело вовсе не было дохлым, и при обоюдном хотении — милиции и моем собственном — отыскать подонков можно было бы в два счета, а через них и выйти на ту женщину. Ну ничего, я еще немножко тут полежу, оклемаюсь, хорошенько все обдумаю, а уж потом…
— Спасибо, доктор, — плаксиво протянул я.
— За что?!
— Как — за что? За лечение, заботу, и вообще… — И нарочито широко зевнул.
Виктор Иванович поднялся:
— Чувствую, что утомил вас, а вам сейчас нужен крепкий и длительный сон. Сон сейчас — самое лучшее лекарство.
Он пошел к двери, а я слабеньким голоском прокричал вослед:
— До свиданья, доктор!
Медсестра шагнула было за ним, однако я, сделав вдруг неожиданно маленькое открытие в своем измученном организме, остановил ее на пороге трагическим возгласом дистрофика из анекдота:
— Сестра!
Она оглянулась:
— Подождите, сейчас вернусь делать укол.
— Точно? — переспросил я. — Не обманете?
Ее зеленые глаза сделались от смеха уже, но зато длиннее.
— Не обману. А что, хотите сообщить какую-то важную новость?
— Даже две, — пробасил я.
— И какие же?
Я медленно повернул голову сначала направо, а потом налево и прошептал:
— Кажется, некоторые мои члены понемногу начинают действовать.
— Да? — тряхнула она светлыми локонами. — Очень приятно! А какая же ваша вторая новость?
Возможно, я поступил не совсем по-мужски, однако альтернативы, увы, не было.
— Я хочу в туалет, — грустно сказал я.
Глава четвертая
Если вчера, при знакомстве, доктор Павлов показался мне сперва мрачным, угрюмым и даже просто неприятным типом и только потом, постепенно, я начал привыкать к его внешности и манерам, то сегодня глубокоуважаемый Виктор Иванович с самого начала своего визита был куда более внимателен, мягок и человечен. Признаюсь, я удивился такой метаморфозе.
Присев на стул, г-н Павлов достал из кармана футляр для очков, потом из футляра достал очки и долго и тщательно протирал их дымчатые стекла. Затем водрузил очки на нос и заботливо спросил:
— Ну и как мы себя чувствуем?
Я кивнул — я уже мог неплохо кивать — и вежливо ответил:
— Благодарю, доктор, сегодня гораздо лучше. А я скоро поправлюсь?
— Дорогой мой, — проникновенно и в то же время очень многозначительно произнес Виктор Иванович. — Дорогой мой, теперь все зависит только от вас. Не помню, говорил вчера или нет, но вы родились в рубашке. Не буду расписывать всех ужасных последствий того, что случилось бы, наглотайся вы этой дряни, и не стану объяснять химико-биологический механизм воздействия этого вещества на любой живой организм, и человеческий в том числе. Да ежели б вы не были таким везунчиком, то давно были бы, уж простите, трупом: шансов выжить при тяжелом отравлении почти никаких… — Доктор некоторое время помолчал. — Однако вы — ей-ей, счастливчик и отделались всего-навсего легким испугом.