Да вот не пришлось остаться в родном Пскове – изверги угнали старуху с ребёнком в ещё большую неволю, где он изведал столько горя, что коротко и не назвать его слагаемые! И всё же вернулась маленькая – нет, малюсенькая – семья домой, в отчую избу, где он и остался навсегда.
О том, как мы поняли друг друга, говорит его дружеская надпись на титульном листе сборника «Гостинец»: «Николаю Николаевичу Сотникову, истинному ленинградцу и поэту, человеку высокой русской культуры, моему редактору этой книги, от всего русского сердца и с благодарностью великой: Автор – Евгений Борисов. 12 июня 1990 года».
Надо ли говорить о том, что я пережил, получив из Псковской писательской организации горестную весть: Евгений Борисов «трагически погиб». Ясно мне одно – он всегда считал себя обязанным заступиться за слабого, обиженного. Он и сам себя таким вырастил, таким его воспитала и бабушка, которую безо всякого преувеличения я готов сравнить с бабушкой горьковского Алёши Пешкова.
Вот какие замечательные люди встречаются в нашем большом и разноплановом сборнике! Значит, мне воистину и как литератору, и как человеку повезло на такие душевные знакомства!
Евгений Андреевич Борисов (1932–2004)
Чёрный снег оккупации
Горькая лирика юного псковича
Вбил мороз в наши стены иголки.Нет ни хлеба у нас, ни огня.Мать заплакала: – Пусто на полке!А не верите – съешьте меня! —Но как будто от мёртвого тела,от неё мы бежим в слезах…О ты, женственность без предела!О ты, боль в материнских глазах!
Буденовский шлем надеваю,скрываю мальчишеский лоб…Фельдфебель, орлами сверкая,толкает в глубокий сугроб.
Замёрзших, нас гонят куда-то.Наводят конвойные страх,сам обер – в дохé, с автоматомсидит фон-бароном в санях.
И лес, и дорога в облаве.Ведут стариков и ребят,и, словно игрушки в канаве,горячие гильзы горят.
В концлагерь, маршрутом по аду,плетусь я подбитым птенцом,стою́ на ветру за баландойс недетским горящим лицом.
Вверху – пробоины в шеломе.Внизу – спалённая земля.Но нам – под лестницей, в проломе —нашлось местечко для жилья.
И верится: навек за дальювоенная пропала мгла.По нам, измученным, с печальюгудят в ночи колокола!
Мы жили в трущобахвоенных развалин,матьполицаи арестовали.
Бабушка,слёзы стирая рукой,впервые меняназвала сиротой.
А ночью,сидя у костерка,сшила рубаху онаиз мешка.
Но было тяжкопо улице мнеходить с косматыморлом на спине.
Дом разграбленный наш…Боль по хлебу острá…– Ты, родимый, приляжь, —бабка просит с утра.
Жил в фугасном дымулишним горем и ртом,и глаза потомунатирал кулаком.
Верил в силу судьбы,ненавидел свой страх,собирая грибыв смутных минных лесах.
Был непрост, с гонорком —словно я воевал.…В детстве был стариком,пацаном – не бывал.
В крови крутая колея,фельдфебель зло затвором клацает.Как ворох грязного белья,снег оккупации на станции.
Мы с младшим братом и сестрахватаем хлеб, на всех – укройка.Салазки тащим со двора,как будто на картине «Тройка».
Нам не спастись от лагерей.Фельдфебель глянет – станет зябко!..– Пришли бы наши поскорей!.. —одну молитву шепчет бабка.
Но грозный партизанский полкв болоте кровью обливается.Лишь пёс – защитник наш, как волк,на автоматчиков бросается.
Он в плаще калёном и каске,сапоги – сверкающий лак,и перчатки надеты по-барски,наготове чёрный кулак.
Кто убит, этих нет в помине…Я не умер, хоть с голода пух.За колючкою той на чужбинеон ходил так, как ходит пастух.