Чёрный снег: война и дети

Ураган

Мальчишки в худой одежонке,
картину глядим не дыша.
Её дополненьем к тушёнке
прислали из США.
Конец войны, между прочим,
но фильм идёт «Ураган».
Поэтому шквалом грохочет
заплатанный, старый экран.
В округе развалин немало.
Куда уж несчастий чужих!
Как будто у нас не хватало
тогда гореваний своих!
Но каждый, от бури сомлевший,
про это пока что забыл, —
что наш ураган отгремевший
страшнее заморского был.

Голуби

Теперь не свиснешь птиц весёлых —
вираж закончился их ловкий.
Дед продал голубей почтовых
в посёлок дальний по дешёвке.
Но путь назад они огóрили[4],
вернулись в дом родной, еловый,
поскольку сизые не поняли
хозяйской прибыли рублёвой.
Такое голуби жестокое
прошли на верность испытание,
и так была продажа горькая
похожа на угон в Германию!
Я помню – пацаном оборванным
домой стремился из полона
по шпалам выжженным и взорванным
в простреленном гробу вагона.
С горы все пашенки – приметные:
глядеть на Родину – не чудо ли?..
Я в детстве рос, как птицы светлые,
не признавая небо чуждое.

«Сосед въезжает в новый дом…»

Сосед въезжает в новый дом —
военный инвалид.
Протезным гулким сапогом
решительно стучит.
А раньше жил он в блиндажах
без справок жилотдела,
во всяких маялся углах
сырых, заиндевелых.
Он, как ребёнок, нынче рад,
подарком удостоенный.
Покажет орден, как мандат,
на быт благоустроенный.
Шагает в новый он подъезд,
а в сердце – куролесица,
и потому сапог-протез
бодрей гремит по лестнице.
Прямой, как совесть, дом стои´т.
Паркет горит на диво.
На сердце всё ещё хранит
блиндаж, кривой от взрыва.
Кровопролитный бой в ночи,
прорыв тот Ленинградский,
тех, кто жилище получил
на косогоре братском.

Старый дом

Не для него приют покойный.
В дверях – осколки и свинец.
Ему, как воину, достойный
встречать положено конец.
И ребятишки по соседству,
как сувениры грозных лет,
растащат доски – память детства,
моих годов военный след.
Пока прощаться нам не надо.
Стои́т мой дом, стена к стене,
колонка мёрзнет, как в блокаду,
и я, как прежде, – на войне.
И я, как дом, не раз обстрелян
не только в те лихие дни.
На стенах шрамы от шрапнели
морщинам на лице сродни.

Освобождение

Я не снимаю, а сдираю
клейменые лохмотья с плеч.
И в День Победы примеряю
шикарный, не по росту френч.
Хоть всяк поймёт, что сиротина,
но я не хмурюсь, оголец.
Не зря и горькая осина
рядится осенью в багрец.
Через колючку лезу дерзко,
рвусь из барака в яркость трав,
не лагерь жизни пионерский,
а лагерь смерти испытав.

Н. Н. Сотников «Нам в сорок третьем выдали медали…»

Про выпускника отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета Юрия Петровича Воронова я знал ещё со школьных лет и представить себе не мог, что он, заключив с издательством «Лениздат» договор о расширенном: переиздании его книги стихотворений «Блокада» (некоторые издания носили название «Память»), пожелает, чтобы редактором его книги стал я. Какие-то мои литературно-критические тексты попадались на глаза, но главное – это рекомендация его однокурсника и одновременно моего преподавателя журналистики с первого по пятый курс Алексея Яковлевича Гребенщикова.

Созвонились. Встретились в номере гостиницы. Обсудили некоторые организационные вопросы. С самых первых слов отношения сложились не просто доброжелательные, а, смело можно сказать, сердечные. Никаких конфликтов и даже просто споров между нами не возникало: просто произошла встреча поколения детей войны и нашего, послевоенного поколения.

В итоге – дарственный экземпляр книги, билет на спектакль по мотивам стихотворений Воронова о блокаде в Театре имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима…», а во время следующей встречи – ещё и пластинка «Возвращение». Так я стал обладателей двух автографов: «Дорогому Николаю Николаевичу Сотникову – с большой благодарностью за заботы об этой книге, с пожеланием всего самого доброго в жизни и творчестве. Дружески Ю. Воронов. Х.02.85». А второй автограф предельно лаконичен, но он тоже говорит сам за себя: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю. Воронов». Пластинка вышла в свет через три года после выхода книги «Память». За минувшее время вышли в эфир две радиопередачи, посвящённые стихам Юрия Воронова, несколько рецензий и расширенных аннотаций, но главная публикация была всё же в журнале «Москва». Так коренные ленинградцы встретились сперва в Берлине, где в ту пору работал собственный корреспондент «Правды» на ГДР и Западный Берлин. Думаю, что всех тонкостей перевода Воронов на новое место работы мы никогда не узнаем: что-то кануло в Лету, основные действующие лица ушли из жизни. Знал ли Воронов, когда подписывал в печать проблемный очерк о Солянике[5], о возможных последствиях?

4

Огорили (новг., псковск.) – от «огоревать»: сделать что-либо, пережить, оплакать.

5

После того как в июне 1965 года в «шелепинской» газете «Комсомольская правда» была напечатана острая критическая статья А. Я. Сахнина «В рейсе и после» – о директоре китобойной флотилии «Слава» Алексее Солянике, затронувшая интересы людей из брежневской элиты (Подгорного, Шелеста, секретаря Одесского обкома партии Синицы и министра рыбной промышленности Ишкова, возглавляемый А. Н. Яковлевым Отдел пропаганды изучил всю ситуацию с флотилией, привлёк прокуратуру и составил служебную записку: за исключением некоторых мелочей, статья правильная. В результате разбирательства в Секретариате ЦК КПСС Соляник был отстранён от должности, но также был снят главный редактор «Комсомольской правды» Юрий Воронов.