Окружив разбойника тесным кольцом, гуляки кричали друг другу:
— Та бери ж его! Не бойся!…
Но никто не осмеливался «брать» Бурбу. А он, поднявшись с земли, выпрямился во весь свой громадный рост. Зубы его оскалились, глаза грозно поблескивали из-под насупленных бровей, концы усов топорщились и дергались, как у злого, свирепеющего пса. С мгновение он стоял в нерешительности, оглядывая бушевавших вокруг него людей, потом вдруг неожиданно нагнулся и поднял с земли скрипку и смычок Скрипицы. Не обращая ни на кого внимания, он потрогал струны, точно пробуя — настроены ли они, не торопясь приправил скрипку к подбородку, взмахнул смычком — и ударил по струнам…
Сначала музыки не было слышно за пьяными криками гуляк; потом вдруг резкие, веселые звуки выскользнули из общего гула голосов наверх — и полилась звонкая, лихая плясовая, точно брызнули яркие солнечные лучи над темными бушующими волнами; и эти волны медленно опадали, становились ниже, слабее, тише, как будто таяли и теряли свои силы. Одни из гуляк еще продолжали, сами не зная для чего, кричать, другие, пораженные неожиданностью, затихнув, с недоумением, вытаращив глаза и раскрыв рот, смотрели на Бурбу и друг на друга, словно спрашивая: что это такое? Третьи, поддаваясь неудержимой веселости музыки, бессмысленно улыбались и толклись на месте, притопывая ногами…
Среди наступившей тишины, в которой еще ярче зазвенели, запели струны скрипки, раздался вдруг хриплый голос:
— От гопак, так гопак!.. А ну, вот теперь я покажу, кто лучше танцует гопака — чи батуринцы, чи конотопцы!..
Это сказал Синенос, в пьяном мозгу которого как будто все перевернулось вверх дном от этой «чертовой» музыки; ему казалось, что это продолжается пирушка у Бурбы в Мазеповом Городище, и он весь горел желанием доказать Гуще, что конотопские танцоры в сравнении с ним никуда не годятся.
Он расставил руки, расчищая вокруг себя место и, притопывая и выкручивая ногами в своих пудовых чоботах, выступил вперед и пустился в пляс. Все расступились, одобрительно кивая вконец захмелевшими головами…
Подбоченившись и другой рукой размахивая над головой, вместо платочка, кочергой, поплыла ему навстречу Домаха, кокетливо склонив набок свою распатланную голову, выпятив вперед живот, улыбаясь церемонно поджатыми губами…
Синенос дошел до середины палатки, присел, сорвал с себя шапку и ударил ею о землю; оставив ее там, он подпрыгнул и, снова присев, схватил шапку, продолжая танцевать.
— Ось, як у нас! — сказал он, выбивая мелкую дробь, совершенно, казалось бы, невозможную для его грубых сапог.
А вокруг него, быстро семеня ногами в старых рваных черевичках, надетых на босую ногу, плыла павой Домаха, с любовью глядя на своего мужа. Это был единственный случай в их супружеской жизни, когда всегда злая и недовольная Домаха, казалось, любила своего благоверного и гордилась им…
Взяв руки в бока, колбасник вывернул в сторону свои плечи, чтобы показать свою стройность и гибкость, и пошел бочком-бочком, выбивая каблуками, глядя на носки своих чоботов. Поравнявшись с Гущей, он победоносно взглянул на него, словно спрашивая: а что, разве это не лучше коно-топских танцоров?..
Фельдшер поглядел на его ноги и упрямо покачал головой. Синенос, ни слова не говоря, еще чаще забил каблуками, вывертывая ноги и так, и этак, и на стороны, и вперед, и назад, — но Гуща уже не смотрел на него: он сам, не вытерпев, пошел вприсядку.
За фельдшером вывалился на середину палатки Криво-хацкий; он долго топтался на месте, как медведь, пока, наконец, поймал равновесие и темп музыки. Он пошел вслед за Гущей и Домахой, с трудом ворочая неповиновавшими-ся ему пьяными ногами.
Тут уже не выдержал и сивоусый хохол. Поросята у него за спиной заливались в мешке отчаянным визгом, — он прикрикнул на них, пнув в мешок кулаком:
— Та цытьте, оглашенны!..
Махнув рукой, словно говоря: пропадай все пропадом! — он с такой залихватской удалью бросился выплясывать перед Гущей, что тот, глядя на его сапоги, остановился и только топтался на месте, думая, что это его ноги так ловко танцуют…
— Гоп-гоп!.. Гоп-гоп!.. — приговаривал толстый фельдшер, поглядывая с гордостью вокруг себя и самодовольно крутя головой:
— Ай да мы! От так-так!.. Гоп-гоп!..
«Чертово наваждение», как батуринцы потом назвали музыку Бурбы, скоро охватило всех, — и пошло такое веселье, что цыгане бросили свои танцы и столпились у входа в палатку, удивленно глазея на развеселившихся бату-ринцев. Дело приняло совсем неожиданный оборот: о зло-дее-Бурбе было совершенно забыто…