— О каком гневе она болтает, — проговорила дама, — ведь негры, кажется, давно пользуются всеми правами? Чего им ещё нужно?
Гарриет не слышала этих слов. Семеня ногами и стуча палкой, она спешила домой.
Давным-давно она посадила перед своим окном яблоню.
За долгие годы дерево выросло и окрепло. Его пышная листва закрыла окно, и летом золотисто-зелёные тени суетились но дощатому полу и по кровати.
На этой кровати Гарриет провела весь февраль 1913 года.
У неё было воспаление лёгких.
В сильном жару она видела то рыжую миссис Сьюзен с хозяйственной плёткой, то дымящиеся скаты Форта Вагнер и лицо мёртвого Пинча. Потом мокрые чёрные ленты на штыках караула возле Белого дома. Потом искажённое ненавистью лицо проводника вагона и его завывающий голос: «Цветные нападают на белых!» И Гарриет снова заплакала. Это ведь не беда — плакать, когда никто не видит.
Джейн бы не заплакала. Джейн из другого теста.
Утром жар спал. Пот выступил на искалеченном лбу Гарриет, и у неё не было силы его смахнуть. Но ей стало легче.
Тени ветвей яблони двигались по одеялу. Весенний ветер шумел за окном, но Гарриет казалось, что шумит не ветер, а старые леса Мэриленда. Ей казалось, что на лесной делянке звонко тюкают топоры и Большой Бен одобрительно кричит: «О-хэй-о, покажи им, Хэт, как ты свалишь дядю Хикори!» И солнце пробивается сквозь листву золотой струёй, словно крынку мёда вылили на зелёное блюдо.
Молодость нельзя вернуть, но о ней можно вспомнить.
Гарриет казалось, что она выздоравливает, хотя руки и ноги у неё становились всё тяжелее. Воздух был лесной, свежий, смолистый.
Она улыбнулась и прошептала:
— Всё впереди… дети… люди…
Больше ей ничего не удалось сказать.
Сердце у неё остановилось 10 марта 1913 года, в восемь часов утра.
Последнее, что ей привиделось и послышалось, — это тонкий звук скрипки и смычок Сэма Грина, указывающий на Полярную звезду.
