На часы глянула – а там уж половина двенадцатого, значит скоро уже. Дверь на улицу приоткрыла – а на небе звёзды яркие вспыхнули, словно кто специально спичкой чиркнул да подпалил их, да разбросал по разные стороны, и луна полная – с высоты окаянной на неё глянулась.
И чтоб как-то скоротать эти затянувшиеся полчаса – прихватила с полки книжку первую попавшуюся, а это роман «Мать» Горького оказался – ну и читает уже:
«Бедовое дело — бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем — нудно! — А я к тебе в помощницы проситься пришла! — сказала Власова, перебивая ее болтовню».
А сама в текст, написанный не врубается – о своём думает: «Это-ж какое число сегодня?» — глянула в календарь, и глазам своим не верит, — пятница тринадцатое.
— Ну дела…
Не по себе сразу стало, ну и пропустила Лизавета стопочку пшеничной, закусила огурцом солёным, да случайно в окошко глянула; от чего так и ахнула. Ибо в оконце том, инеем прихваченном – чудище усатое показалось, и тоже на неё посмотрело; да только усы у него на ветру морозном шевелятся.
— Здравствуйте, — со страху поздоровалась с чудищем Лизавета.
Ничего не ответило ей страшило, лишь от окна на крыльцо прыгнуло. И вот уже в дверь ломится – а дверь то приоткрытой Лизавета оставила. Так вот уже дверь заскрипела, да так пронзительно, аж холодком по спине пробежало, не по себе стало нашей красавице. Прихватила она со стены ружьё – мужнее, игрушечное-детское пистонами заряженное, хоть и игрушечное-пластмассовое, а всё равно с ружьём поспокойнее как то, в крайнем случае можно и прикладом промеж глаз шибануть гадину проклятую.
Со страха сама в бой первой пошла, глянула – а там в коридорчике, и верно чудище настоящее, такое что страшней даже представить захочешь – а уж не сможешь, взлохмаченное – стоит и усами шевелит, а на плечах китель с оборочкой, ниже брюки галифе, ещё ниже галоши на босу ногу, а сверху шляпа. О ужас, какая это была всё-таки ужасная шляпа, направила Лизавета на чудище ружьё.
— Стой кто стоит!
Пригляделась она; а там:
— Твою мать!..
«Да это же – мать пере мать! — дошло наконец до неё, — тот самый что про Мать, написал… Алексей Максимович Горький!
Хоть рожа у Алексея Максимовича и пропитая до неузнаваемости, однако не зря Лизавета Филипповна библиотекарем работала – а потому всё-таки признала. Чудище то – чудилом оказалось.
— Вы ли это Алексей Максимович? — справилась на всякий случай Кукушкина.
— Какой ещё Алексей Максимович? — поинтересовался Алексей Максимович.
— Как это какой – Горький естественно… — постаралась объяснить Горькому Лизавета Филипповна.
— Какой ещё Горький? — удивился Горький.
— Ну да вы заходите! Заходите Алексей Максимович, не стесняйтесь.
— Да я на момент, мне бы в туалет – по крепкому.
— Так у нас удобства на улице.
— Да не могу я на морозе матушка, замёрз я… Мне бы горшок, да местечко тёпленькое.
Бросилась Лизавета в комнату в поисках какой посудины – тазик нашла, прихватила она его, да так Горькому и сунула.
— Нате мол, срите сюда, Алексей Максимович!
Поблагодарил тогда революционный писатель спасительницу свою – да тут на кухне в уголок и присел.
А тут снова кто-то в дверь постучал…
— Это ещё кто?
— Лизка! — обратился к ней голос из-за дверей, — дай бутылку… помираю я…
— Кто это?
— Это я Иван Тарасович…
— Дудка что ли?
— Да Дудка я – Дудка…
— Вот дудки тебе, а не бутылка!
Но тут Горький не усидел на тазике, возмущаться начал:
— Ну не могу я так срать, — сообщил он Лизавете искренне, — мне же надо сосредоточиться… а тут прямо проходной двор какой-то… И опять же сквозняк – ежели каждому двери открывать станете…
Однако Дудка не слышал этого, и уже из-за дверей наседает.
— Помираю я!.. — и с этими словами Дудка пошёл в атаку – ударом ноги отворил дверь и быстренько ворвался на кухню.
Завидев усатого человека в шляпе присевшем на горшок, Дудка остановился, развёл руками да рот открыл:
— Кто это? — закрыл он рот.
— Это Алексей Максимович Горький! — гордо представила Кукушкина Дудке – Алексея Максимовича Горького.
— А чего это он?
— Чего-чего – думает… Не мешай человеку сосредоточиться…
— Думает? — удивился Дудка и неуверенно попятился. — Ладно, лучше я потом зайду.
— Постой, — смиловалась тогда Кукушкина, всё-таки ей было жалко Дудку – как ни как числился тот у неё в читателях – хоть и читать не умел.