Вырвала она тогда глянцевую страницу из первого подвернувшегося журнала по имени «Работница» иллюстрацию работы Васнецова – «Иван царевич на сером волке», прикнопила её к стенке. Встала на колени перед образом серого лохматого, перекрестилась трижды, да трижды головой об пол стукнула, типа поклон отвесила; и вроде как полегче на душе стало – словно благословил её волчище на дело праведное.
Вот и сегодня, опустилась она на колени перед иллюстрацией, да молитву из детской считалочки прочитала:
Ну и так далее, что вспомнила то и прочитала: уж больно ей Александр Сергеевич в этот раз приглянулся, и главное подумала:
«Как бы не упустить красавца, только бы сегодня удачно всё сложилось… а ежели Степен Никанорович опять что-нибудь эдакое устроит – то пиши пропало… в третий раз, уж навряд ли удастся заманить поэта в койку».
И ещё несколько раз лбом об пол для порядка шарахнула – чтобы уж наверняка сложилось; а уж потом уселась она на табурет возле подоконника, ну и ждёт себе поджидает. В окно вглядывается девка, да только ничего не видать, стёкла переморожены – узорами снежными увенчаны.
И вдруг слышит: ни с того ни с сего гудок из спаленки такой пронзительный-мощный… у неё от неожиданности аж сердце ёкнуло, сильно испугалась тогда Лизавета, а потом всё ж таки догадалась в чём дело; это Степан Никанорович во сне ветры пустил по ветру.
— Вот гад, напугал! — перекрестилась на то Лизавета Филипповна.
Однако по всему с этого момента запахло жареным – не в прямом смысле конечно – а так в абстракции; но ведь это только пока, тут ведь по-разному может сложиться, и судя по всему сегодня расклад не в лучшую сторону, ибо гудки продолжились и в дальнейшем.
«И зачем только я ему килек в томате предложила покушать, видимо просроченная баночка оказалась, — думает тем временем Лизавета, — эдак он может весь ход мероприятия испортить…»
Ну никак не ожидала она, что Степан Никанорович вот эдак-то, под одеялом ветры пускать будет; поначалу казалось потихоньку-скромненько, но с каждым разом всё увереннее и увереннее.
— Вот сволочь! — повторяет она с каждым разом, с каждым звуком.
А сама надеется: что может ещё и закончит хозяин до прихода Александра Сергеевича, однако не тут-то было; ибо по нарастающей дело пошло.
«Нет, ну это-ж каждому понятно, что – во сне жопа барыня… — подумала тогда про себя сударыня, — но не до такой же степени…»
Вот уж материться начала, а потом прислушалась: да вроде как Степан Никанорович притих – но это как оказалось временное затишье перед бурей. А потом как даст – да так громко, что и сам от того проснулся.
— Что это было? — спрашивает он у Лизаветы, и сам удивляется, — неужели война началась?
— Да какая ещё война – спи давай! — прям вся на нервах отвечает ему Лизавета Филипповна.
— Но ведь стреляли?
— Да спи уже… если война начнётся, я тебя сразу первого на войну разбужу…
— Ну тогда ладно… — отвечает ей муж, а сам глаз на стенку косит; там, где на гвозде ружьё висит – и вроде бы игрушечное оно, и вроде бы пистонами для звука стреляющее – а всё равно успокоение в душе принесло. Снова уснул хозяин, и снова запердел, однако.
Правда, на этот раз не долго под одеялом ветры гонял Степан Никанорович; с кровати соскочил и до самого ветру, с ветерком помчался.
«Вот напасть – так напасть!.. — думает про себя Лизавета, — и снова про кильку себя упрекает… Ну привык человек есть кашу дерьмовую, а я ему кильку – на тебе выкуси, да ещё в томате!.. Вот желудок то с непривычки видимо и не справился с повышенной калорией… Но ведь я как лучше хотела…»
И вот уж вернулся в обнимку с ветром Степан Никанорович, аж по ногам девичьим холодом пронесло, когда дверью хлопнул Кукушкин.
А Лизавета всё продолжает себе накручивать:
— Ну может теперь то просрался Степан Никонорович… может теперь то заткнётся наконец…
А сама прислушивается.
— Да вроде пока молчит…
Глава 21.
И ТРИЖДЫ ПЛЮНЕМ ЧЕРЕЗ ЛЕВОЕ ПЛЕЧЁ.
— Молчит окаянный…
И чтобы не сглазить, через плечо трижды плевать начала Лизавета Филипповна.
Первый раз плюнула:
— Молчит!
Второй раз плюнула:
— Молчит!!
Третий раз плюнула:
— Молчит, зараза!!!
И уж было в ладошки захлопала, как снова шарахнул в ночи Степан Никанорович, аж пыль с простыни сдунуло, да так что комната затуманилась.