— Ну подменил я ей носки на свои дырявые… да ей то теперь какая разница…
Покачала Лизавета головой да промолчала, и хотела на тот момент врезать ему по шапке – да люди деревенские подсобрались – не захотела она перед сельчанами отношение с мужиком своим выяснять – в такой-то час; а то не по-людски получается; тут бы поплакать нужно.
И вот уже настроилась, собралась всё-таки поплакать, и вроде уже всплакнула немножко, а как глянула на рожу Степана Никаноровича довольную – ну прямо внутри всё передёрнуло; ну чему гад радуется… неужели носкам – которые вот так запросто у несчастной старушки оттяпал…
Собралась было она ему врезать – по роже той довольной… а потом немного подумала – ну чего с дурака возьмёшь?.. И как-то само от сердца отлегло, печаль-тоска развеялась – будто и не бывало её вовсе; ещё раз взглянула она на Степана Никаноровича – а тот прям светиться весь – того и гляди сейчас прыснет от хохота – и прям самой от того весело да смешно становиться…
Ну невозможно стало смотреть серьёзно на рожу его такую.
_________________
— И чему он всё время радовался? — пожала Лизавета плечами, вспоминая мужа своего бывшего — Ну, не дурак ли, а?.. Ну да дело прошлое.
________________
И опять вспоминает: И смех, и грех… только что всплакнуть собиралась на могилке – и вот уже смех распирает; да ещё как, ну прямо не удержаться; да и перед людьми вроде как стыдно, а с другой стороны – ну просто не удержаться. Держалась-держалась, да сама первая и прыснула, а потом как лошадь заржала; и другие сочувствующие – человек восемь тоже смеяться начали – со слезами на глазах…
Минут десять тогда хохотали они над могилой усопшей старушки, а пуще всех почтальон Печкин смеялся; особенно когда ногу из могилы заприметил торчащую, да нога то ладно – не так смешно ещё, а вот то что на ноге носок рваный; ну прямо весь с того зашёлся, упал на спину и ногами задёргал в судорогах.
Вот ведь случай какой: со смеху – богу душу отдал тогда почтальон; ну его уж хоронить не стали, некогда было, все на поминки заторопились. А его вдоль могилки положили ровненько, ветками чуть прикрыли – да и хрен с ним – не жалко; всё равно почту уже не носил, а потому и хрен с ним.
Ну а когда смех прекратился; то домой пошли водку за помин души лопать за обоих – в прехорошем на то настроении.
_____________
— Да… — протянула Лизавета Филипповна, вспоминая про мужа бывшего, — ведь не такой уж и позорный был если разобраться…
Только вот беда – разбираться теперь уже некогда было, ибо нужно было быстренько счастье себе новое попытаться выстроить.
Глава 35.
РАЗГОВОР О СЧАСТЬЕ, ИЛИ МОГУЧАЯ КУЧКА.
А теперь давайте поговорим о счастье, как оно строилось:
Пушкин Александр Сергеевич с известных пор, к Лизавете на правах главного любовника зачастил – коли от конкурента избавился. Заявится бывало в начале первого ночи; да ещё придёт не один, а с целой компанией таких же развесёлых поэтов-прозаиков, чаще всего конечно с Пущиным Иваном Ивановичем корешем своим основным, и неизменно с атрибутом в руке, с кружкой, той самой из которой когда-то бухал на пару со своей доброй старушкой: помните такую… Арину Родионовну – кажется так её звали. *
Ну а Лизавета, естественно уже ждёт…
Да надо теперь уже отметить; что наконец то дошло и до Лизаветы Филипповны деревенской в общем то, хотя и образованной тётки, что счастья без бутылки не бывает. Хорошо, что Пушкин ей урок преподал на эту тему; а потому твёрдо ущючила она сие знание.
Так вот, продолжим разговор о счастье:
Значит ждёт она, дожидается: заранее приготовленную бутылочку из холодильника достанет, нальёт гостям в кружку, Пушкин с Пущиным выпьют, поболтают немножко на отвлечённую тему – ну а как же, выпили же, поговорить то хочется; да всё больше по части литературы естественно; всё больше Баратынского критикуют; за то, что тот отверг их компанию – пьянствовать да буйствовать завязал, да по бабам бегать прекратил, за то, что паразит эдакий откололся от коллектива литераторов-собутыльников.
— Да нехорошо… очень нехорошо поступил Евгений Абрамович, — во всеуслышание тогда заявил, так же заглянувший к Лизавете на огонёк Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.
— А этот то откуда взялся? — затуманенным взглядом, разглядел-таки этого самого Бонч-Бруевича – Пущин Иван Иванович, — этот то, вовсе не из наших будет… молодой ещё.
— Молодой да ранний, — Пушкин его поправляет.