— Тут не о чём думать! — закричал Гайдош и вдруг замолк, будто вспомнив о чём-то.
— Знаю, — сказал голос. — Кажется, ты уже нашёл выход?.. Ну?..
Так Барнабаш Кос попал на курсы. Он покорно упаковал зубную щётку, пижаму, «Маркс и Энгельс об искусстве» и утром, в семь часов, сидел в автобусе, совершенно ошеломлённый, всё ещё не понимая, что произошло. Через несколько часов он вылез из автобуса в обширном тенистом парке и поселился в уютном домике вместе с балетмейстером из ансамбля СЛУК и печатником-лириком, необыкновенно симпатичными ребятами.
Барнабаш Кос провёл две очень интересные и весёлые недели, заполненные развлечениями в дружной компании и оживлёнными дискуссиями (треугольник держал паузу), Он дышал здоровым, душистым лесным воздухом и особенно подружился со своим соседом-печатииком и ещё с одной актрисой и вёл себя во всех отношениях скромно, сдержанно и примерно. Однажды его вызвал руководитель курсов товарищ Вавречка и дружески сказал ему:
— Что это ты такой… молчаливый, товарищ Кос? Такому молодому человеку следовало бы проявлять больше инициативы.
Барнабаш Кос действительно не был стар, хотя в оркестре он производил впечатление развесистого бука в берёзовой роще.
— Вот посмотри на товарища Мелиха, — продолжал руководитель и указал на вышеупомянутого печатника, — он, наверное, будет директором типографии. Или вот Янкович, — это был черноволосый, коренастый и деятельный журналист из «Чётки»,[18] — бьюсь об заклад, что он скоро станет главным редактором.
Барнабаш Кос улыбался. Такие стремления были ему чужды. Он был виртуозом игры на треугольнике и ни о чём другом не мечтал. В его партии преобладали паузы, и с первыми скрипками, фаготами или трубами он конкурировать не хотел. Он не обладал драматическим характером, был человеком мирным и дисциплинированным. Карьеристом он не был.
Кос благополучно вернулся с курсов, а вслед за ним пришло извещение о том, что занимался он отлично. Как человек, окончивший курсы, Кое не мог отказаться, когда его выбрали уполномоченным по культурным вопросам. И никто не слышал, чтобы он допустил на этом важном посту какие-либо ошибки. По правде говоря, об этом участке работы вообще никто ничего не слышал.
Поскольку Коса знали как опытного общественника, его только чудом не выбрали в председатели месткома. Зато поручений ему прибавили: ведь каждый подтвердит, что Барнабаш Кос никогда ни с кем не спорил, по части музыки всегда был безупречен, а в отношениях с людьми — просто золотой парень. В остальном жизнь Барнабаша Коса не изменилась, только однажды во время концерта он сыграл на своём треугольнике одну нежную ноту с опозданием на целых три четверти такта, ибо посреди симфонии Чайковского ему вдруг пришло в голову, что не мешало бы всё же проявить хоть некоторую инициативу.
Как раз в это время назначалась центральная репертуарная комиссия, которую составляли обычно из выдающихся композиторов, солистов и музыкантов. В руководстве оркестра шли жаркие споры о том, должен ли представлять оркестр первый дирижёр или второй, поскольку первый лучше подготовлен и обладает более широким кругозором, а последний прекрасно умеет ладить с людьми и лучше защитит интересы оркестра. Не договорившись, члены руководства пришли к выводу, что вся эта комиссия будет простой формальностью и что вполне достаточно послать концертмейстера. Концертмейстер, однако, питал врождённое отвращение (на нервной почве) ко всякого рода комиссиям.
Так в жизнь Барнабаша Коса вошли новые паузы, или, вернее, allegro vivace[19], ибо комиссия заседала отнюдь не формально, были там и весьма темпераментные схватки из-за репертуара, споры о всех значительных концертах и о множестве других вещей. В ходе дебатов, развёртывавшихся, как правило, в звучании между forte и fortissimo[20], Барнабаш Кос сохранял привычную для него дисциплину, чем невольно приводил всех в трепет. Когда в вышестоящих органах начали накапливаться обвинения и жалобы на членов репертуарной комиссии, на Барнабаша Коса никто не жаловался и никто его не обвинял. Отсюда следовало, что он — человек рассудительный, справедливый, хорошо относящийся к людям, а как специалист — совершенно очевидно на высоте.
Потом Барнабаш Кос заседал ещё в комиссии по делам музыкальной молодёжи (КММ), в комиссии по концертам камерной классики (4 К), в комиссии по проведению года Яна Левослава Беллы[21] (так называемая comissia bella[22])и в комиссии по более глубокому изучению квартсекст аккорда, и всюду показал себя как человек порядочный, умеющий отлично обходиться с людьми и пользующийся всеобщей симпатией так и получилось, что в руководящих учреждениях, при создания комиссий по делам искусства, уже просто между делом замечали:
— Гм, да, а от музыкантов пригласите Коса.
С композиторами, дирижёрами, виртуозами было много возни: у них были свои собственные взгляды, и они изо всех сил старались провести их в жизнь. Они вечно куда-то торопились, были заняты какими-то специальными проблемами, — словом, были отпетыми индивидуалистами. Барнабаш Кос ничем подобным не страдал. Кроме того, он никогда не опаздывал ни с какой работой и поэтому не нервничал. Это был человек уравновешенный, корректный, с которым всё шло гладко.
Ни в многочисленных комитетах, ни в президиумах, где он частенько заседал, ни на совещаниях, которые созывались вышестоящими организациями, с ним одним не было никаких недоразумений. Он оказался во всех отношениях подходящим человеком. Когда какой-нибудь вспыльчивый индивидуалист боролся за свою крайне субъективистскую (какой же ещё она могла быть?) точку зрения и задерживал этим гладкий и безболезненный ход собрания, любители быстрых решений наклонялись друг к другу и с горечью шептали:
— Да, это не то, что наш Барнабаш Кос…
Таким образом, Барнабаш Кос выполнял свои общественные обязанности, подавал пример, сиял и при этом мечтал об оригинальной сюите, в которую, например, была бы включена беседа двух ландышей, и на его долю пришлось бы сорок восемь тактов соло на треугольнике.
Как нарочно, именно в это время директора оркестра отозвали с работы и перевели куда-то в управление. Собралось важное совещание, чтобы наметить кандидатуру нового директора. Спорили долго. Первый дирижёр не годился, ибо, как нам уже известно, он не умел работать с людьми. У второго была не столь хорошая подготовка и не столь широкий кругозор, как у первого. Подумали было о выдающемся композиторе, но он был прежде; всего выдающимся композитором. Потом думали о малоизвестном композиторе, но он был мало известен… Шла речь и об одном музыкальном критике, но о нём говорили недолго. Наконец кто-то, — и снова невозможно указать точно, кто именно, — в полном отчаянии воскликнул:
— А что, товарищи, не сделать ли нам директором Барнабаша Коса?!
Эти слова не следовало произносить. Сразу же попросил слова товарищ Вавречка, тот самый, который в своё время руководил профучебой и который волею судеб был послан на это совещание. Он сказал:
— Здесь кто-то с насмешкой и высокомерно отозвался о товарище Косе. Я знаю товарища Коса. Я руководил его обучением, а учился он в смене, которая уже дала стране двух орденоносцев, четырёх руководителей предприятий и тридцать ударников. Например, товарищ Мелих стал директором типографии, и отличным директором! Товарищ Янкович является одним из наших талантливейших главных редакторов! Я лично доверяю товарищу Косу и недооценку его деловых качеств считаю неуместной.
Разговор быстро перевели на другое и горячо заспорили о возможных кандидатах. Против одного возражали смычковые, против другого — медные, против третьего — деревянные; у одного было мало таланта, у другого — много недругов, у остальных и того и другого поровну.
Совещание так ничего и не решило: ни на ком не могли сойтись, все кандидатуры вызывали принципиальные возражения.