Когда об этом узнали в соответствующем учреждении, то сказали:
— Смотрите-ка, Барнабаш Кос! Добился-таки! Играл на треугольнике… Тише воды был… А теперь — в директоры? Ну что ж, посмотрим!
Посмотрели — и решили. Когда Барнабаш Кос получил приказ, он добродушно усмехнулся и подумал, что следовало бы этот случай описать в газете как пример бюрократизма или чего-то ещё, что привело к такой смешной путанице с адресами. Почти два дня он со всё возрастающим опасением искал настоящего адресата, а когда, наконец, доподлинно узнал, что адресат вес-таки он сам — упал в обморок.
Очнувшись, он отправился в соответствующее учреждение и заявил:
— Простите, но это роковая ошибка.
— Нет, — отвечали ему. — Это излишняя скромность. Ты уже проявил себя, а теперь постарайся не подвести нас.
— Но ведь я, — трепеща, сказал Барнабаш Кос, — наверняка подведу. Я на треугольнике играю… У меня нет ни знаний, ни авторитета, ни, так сказать…
— Нас информировали, — ответили ему. — Мы обсуждали. Мы знаем, что ты хорошо проявил себя.
Барнабаш Кос обошёл все соответствующие учреждения и всюду терпеливо объяснял, что он играет на треугольнике.
— Товарищ Мелих был печатником, а теперь прекрасный директор! А главный редактор Янкович? Что он — родился главным редактором? Нет, он родился грудным младенцем.
И Косу приводили ещё сотню примеров того, как молодые, способные, талантливые люди оправдывали возлагавшиеся на них надежды. Примеров могли бы привести ещё тысячу, но Барнабаш Кос уже не слушал.
Через неделю он сложил оружие и начал руководить.
Паузы кончились. Трудно поверить, сколько нужно приложить стараний и искусства, чтобы каждый день уклоняться от стольких решений, от необходимости высказать чёткую точку зрения, определённые взгляды. Как сладка жизнь четырёхкратного уполномоченного! Но руководитель?! Ведь от руководителя чёрт знает почему хотят, чтобы он руководил…
Природа, однако, имела в виду и такие случаи и снабдила свои творения благословенной способностью приспосабливаться к обстоятельствам. Примерно через неделю Барнабаш Кос научился говорить с внушительным видом:
— Это ценное предложение заслуживает, как мне кажется, того, чтобы мы в настоящее время его детально продумали и в соответствующем случае предприняли некоторые шаги.
Или:
— Здесь нужно энергично вмешаться. В духе указаний, которые мною получены, я полагаю, что это можно более или менее одобрить или, смотря по обстоятельствам, и не одобрять.
— Об этом стоит подумать. Обсудим. При случае. Напомните мне об этом. Да. Да. Да.
Или чаще всего:
— Это решит самостоятельно надлежащий работник в соответствии с положением на своём участке.
Слова «по существу, собственно, как-нибудь, кстати, при случае» стали по существу основными компонентами речи Барнабаша Коса.
Никто не знает как, но оркестр продолжал свою жизнь и творчество; своим чередом шли репетиции, смотры и концерты, люди ходили или не ходили на них, хлопали или молча не одобряли, и всё шло старой, проторённой дорогой. Среди начальников и подчинённых Коса одни считали его «практически абсолютно неспособным», пожимали плечами и весьма многозначительно усмехались: «Дожили!.. могу поспорить, он там и месяца не продержится, свернёт себе шею». Иные говорили: «Он работает не хуже, чем любой другой. Но с прежним ему не сравниться, если он даже разорвётся на части». Третьи, наконец, были ко всему безразличны, дули в тромбон или диктовали циркуляры, а кто у них директор — их не касалось. Словом, твёрдо известно одно: никто не заявил во всеуслышание: «Барнабаш Кос не способен руководить симфоническим оркестром, его назначение — это недоразумение, результат полного незнания людей и обстановки».
Барнабаш Кос иной раз просыпался во втором часу ночи мокрый, как мышь, ибо ему спилось, что он должен был что-то немедленно решить; он с грустью смотрел издали на любимый треугольник, на котором играл теперь другой человек, играл варварски, по совместительству, лишь изредка беспокоя для этого свою левую руку; с сердцем, полным неясных предчувствий, он ожидал, что принесёт ему будущее. Всё, как говорится, развивалось, в верхах говорили: «Он делает не больше глупостей, чем кто-либо другой»; внизу рассуждали: «Лучше дрозд, чем ястреб»[23], и Барнабаш понемногу привыкал. Ведь человек привыкает даже к виселице. Вместо пауз, он привык теперь к многочисленным кадансам и богатому контрапункту, привык и к тому, что он уже не играет больше на треугольнике и не живёт той богатой духовной жизнью, как раньше, привык, наконец, и к своим смутным предчувствиям.
Где-нибудь здесь автору следовало подумать о том, чтобы закончить рассказ. Можно было бы нарисовать ещё медленный, но неудержимый упадок оркестра, постепенный рост справедливого возмущения неумелым руководством Барнабаша Коса и, наконец, вмешательство руководящих органов и решительное, хотя и немного запоздавшее, улучшение дел. Можно было бы подчеркнуть, что, — как это несомненно понимает каждый, — речь идёт не только об оркестре, что работа с кадрами требует заботливого и детального знания людей, что в искусстве — это ещё более, тонкое и сложное дело, что наряду с сотнями успехов Мелихов и Янковичей, судьба Барнабаша Коса тоже имела весьма своеобразные моменты и т. д.
Но бывают ситуации, когда герои перестают слушаться автора, проявляют вдруг личную инициативу и начинают жить своей собственной жизнью. Тут уже автору ничего не остаётся, как поспешать за ними, бдительно следить за их состоянием и сообщать читателям всё, что он узнал о герое.
Так — несколько неожиданно — случилось и с Барнабашем Косом.
Однажды утром директор Кос проснулся со странными сомнениями и спросил себя:
«Что я — какой-нибудь жалкий исполнитель на треугольнике в захудалом оркестрике? Разве я ничто по сравнению с выдающимися скрипачами, пианистами и органистами? Или я, напротив, видная фигура нашего музыкального мира, человек, который отлично проявил себя?»
Всё говорило в пользу этого второго предположения.
Когда человека начинают обхаживать, угодливо ему кланяться, обольстительно ему улыбаться; когда его приглашают на приёмы и всеми уважаемые люди беседуют с ним мило и непринуждённо о Сметане; когда ему хладнокровно подают на подпись докладные, испещрённые огромными цифрами и журналисты требуют от него интервью и фотографии, — легко может случиться, человек поверит именно второму предположению.
Правда, некоторые люди относились к Бариабашу Косу отрицательно, — например, первый дирижёр; зато второй, тот самый — несколько менее талантливый, но в сущности более ловкий, незаметно говорил новому директору приятное, замечал при случае: «Нигде не написано, что, если человек не кончал консерватории, он должен быть плохим директором, и даже директор заводов „Шкода“, вероятно, не сумел бы собственноручно отрегулировать карбюратор». Ко всему этому он присовокуплял иногда довольно остроумные замечания о первом дирижёре, о некоторых особенностях его поведения, о которых вообще-то лучше помолчать, о его отрыве от масс и сомнительном происхождении. От второго дирижёра не отставали и другие; даже те, у которых в своём узком кругу для «этого Коса» находилась лишь презрительная усмешка, держались с ним лояльно, даже, пожалуй, с уважением. Раз случилась такая несуразность и подобному человеку доверили такую должность, вероятно, за ним стоит кто-то покрупнее, с кем лучше не связываться.
Итак, ничто не препятствовало Барнабашу Косу возомнить, что он представляет собой некую величину в музыкальном мире, правда, весьма своеобразную, но, собственно, и слава богу, что своеобразную. И Барнабаш Кос перешёл в наступление.
Он принялся единолично решать узко специальные вопросы; когда же перед ним испуганно отступали, был доволен неодолимостью своей правоты. Он начал распоряжаться репертуаром, критиковать свысока первого дирижёра, насаждать новую, хотя и совершенно туманную концепцию исполнения произведений Бетховена. О выдающихся композиторах и виртуозах он привык высказываться со снисходительностью шаловливого гения. Когда же упоминал о депутатах, — а это случалось довольно часто, — он говаривал: «Ондре понравилось…» «Иожка хотел бы…» Наконец он завёл роман с машинисткой.