Всё это, может быть, и обошлось бы. Но он снова начал играть на треугольнике! Перестав упражняться, он играл поразительно плохо, но провозглашал это новым стилем, новой школой исполнения. Кроме того, он начал составлять репертуар с точки зрения партии для треугольника: выбирал только такие отрывки, где мог выступить сам, остальные отвергал. И даже более того: он стал придумывать соло на треугольнике, однажды попытался заменить партию рояля, а в другой раз по неожиданному вдохновению вмешался в соло для скрипки, самостоятельно доведя до совершенства явно незаконченное произведение Иоганна-Себастьяна Баха. Наконец он приказал объявить конкурс на большой концерт для треугольника с оркестром.
С музыкой всё может случиться, особенно если смотреть на неё с точки зрения треугольника.
Действия Барнабаша Коса вызывали последовательно отпор и насмешку. Вначале ещё говорили:
— Это своеобразная личность, у него свой путь, увидим, что получится.
Потом уже только отмахивались:
— Совсем спятил.
Всё это, естественно, стало известно и в соответствующих учреждениях. Там сперва понимающе кивнули:
— Ну, ясно: ошибки на первых порах… Да и у кого нет врагов? Вы, артисты, и на святого наговорите.
Удивлялись:
— До сих пор работал хорошо и вдруг сразу плохо? Вам бы и Тосканини не угодил…
В конце концов усомнилась:
— Кос? Тот самый Барнабаш Кос, что так проявил себя? Чтобы он подвёл?
Так или не так было всё это сказано — мнения расходятся, но совершенно, абсолютно ясно, что никто не пришёл, не взял Барнабаша Коса за галстук и не сказал ему: «Слушай-ка, сдаётся мне, что ты делаешь глупости. Опомнись, Барнабаш, и попробуй действовать иначе, например вот так…»
Между тем события продолжали развиваться бурно. На афишах, рядом с именами дирижёра и солистов, стояло: «На треугольнике играет маэстро Барнабаш Кос». Прекрасная новаторская кантата отечественного композитора не была исполнена, ибо в ней не оказалось партии треугольника. Зато находчивые третьеразрядные сочинители учли это обстоятельство и заняли видное место в самых значительных концертах. Треугольник господствовал, он сиял в эмблеме симфонического оркестра как святая троица.
И вот, наконец, дело дошло до того памятного исторического совещания, по сравнению с которым римский Сенат или французский Конвент были несомненно пустыми посиделками, до совещания, которое должно было пролить свет на всё это дело, восстановить истину, не допустить дальнейших грубых ошибок и сделать выводы из допущенных ранее, — словом, до совещания, на котором должны были, наконец, освободить Барнабаша Коса от работы.
В докладе говорилось о его провинностях; это были серьёзные, тяжкие провинности.
После доклада слово взял товарищ Вавречка и произнёс речь на тему: предательство Барнабаша Коса. Он долго говорил о том, как Барнабаш Кос обманул доверие товарищей, как он провалил ответственное дело и как позорно отстал от других представителей молодёжи, выдвинутых на руководящую работу, примерно выполняющих свои обязанности и оправдывающих самые смелые надежды.
Потом выступил второй дирижёр и ярко осветил попытки Барнабаша Коса вернуться к формализму, его упадочные тенденции при составлении репертуара и его враждебное отношение к отечественной музыке.
Всё это было в сущности правдой; то, что не было правдой, было правдоподобно, а это ещё хуже.
Потом выступали другие ораторы, смычковые, медные, деревянные, представители различных учреждении, и было выяснено, что Барнабаш Кос — чудовище, а также главное, если не единственное препятствие к дальнейшему развитию нашей музыки.
Под конец кассир изложил некоторые финансовые обстоятельства, выразительно дополнявшие портрет Барнабаша Коса. Выводы из этих обстоятельств должны были быть сделаны уже в другой плоскости.
Затем Барнабаша Коса сняли, и разошлись с чувством глубокого удовлетворения, считая, что покончили со всеми трудностями, накопившимися в нашем музыкальном мире за последнее десятилетие.
Директор Мелих и главный редактор Янкович встретили однажды Барнабаша Коса.
— Честь праце, товарищ Кос, — сказали они дружески.
— Честь праце, — ответил Кос. — Как поживаете, братцы?
— Помаленьку, — ответил Мелих.
Янкович перебил его:
— Мелих недавно получил государственную премию за новый способ офсетной печати. Его применяют уже в четырёх типографиях!
— Да брось ты, товарищ депутат, — сказал Мелих с укоризненной улыбкой.
Потом друзья рассказали об общих знакомых, по случайному совпадению, главным образом молодых людях, которые отличились на той или иной работе, и вдруг заметили, что Барнабаш Кос сконфуженно молчит.
— А как ты? — обратились они к нему.
— Я? — ответил Кос. — Теперь уже лучше… Я играю в одном небольшом оркестре… Но надеюсь получить место в театре.
Он смущённо пробормотал, что некоторое время был без работы, что у него были неприятности из-за финансовых операций, в которых он ничего не понимал, но которые были узаконены его подписью в то время, когда он был, как он сам выразился, заклятым врагом нашего искусства. Потом задумчиво добавил, вне всякой видимой связи с тем, что говорил раньше:
— Ведь я… я играю на треугольнике…
Они расстались, и Мелих с Янковичем пошли своей дорогой.
— В нём никогда не было искры, — сказал Мелих. — Он казался мне хорошим парнем, но без огня.
— Да, — ответил Янкович, — и я всегда так думал. Достаточно было на него взглянуть…
— Да. Достаточно было на него взглянуть… А ведь если бы он работал над собой, он мог бы стать неплохим музыкантом.
Потом они стали говорить о другом. Янкович вспомнил, что нашёл прекрасного заведующего иностранным отделом. Мелих рассказал о каких-то двух ребятах, которые не сегодня-завтра смогут руководить целым предприятием.
— Наш Добровец? — воодушевился он. — О, это крепкий парень, за него я ручаюсь! Можешь мне поверить, я изучил Франтишека до мозга костей…
И они пошли дальше, искренне восхищённые своими людьми; они действительно изучили их до мозга костей, верили им и не могли в них ошибиться.
Перевод В. Савицкого.
Из дневника паразита
13. V.19… Наконец-то! Моё стихотворение напечатали! Я, как говорится, вошёл в литературу; по алфавиту я — сразу за Гвездославом[24].
14. V.19… Удивительно, какая кругом безграмотность! Из ста людей, с которыми я разговаривал, добрая сотня и понятия не имеет, что меня напечатали.
27. V.19… Вышла статья «О надеждах нашей поэзии». Там упоминают и меня — среди «подающих надежды и заслуживающих внимания и заботы талантов». Правда, моё имя приводят в самом конце, но ведь горьким и тернистым был путь и Янка Краля[25].
Интересно, что на первое место там ставят «талантливого молодого поэта» Штефана Черника! Я знаю Черника по факультету: заурядный, серый, ничем не примечательный ум… На дискуссиях я всегда выступал с заключительным словом, а он ни разу рта не раскрыл и никогда не выдерживал более шести-семи часов. Серенькая личность…
11. VI.19… Мне вернули мои новые стихи. Ну, конечно! В редакционном совете сплошь поэты… Ах, до чего они боятся молодых, более способных, более талантливых… Смертельно, панически боятся.
Поразительно, что печатают этого Черника!.. Целый столбец отвели, а вещь-то заведомо заурядная!.. И ещё говорят об объективности, о том, что надо растить творческие кадры… Только расхолаживают.