По дороге на фабрику директор Пуц ни с того ни с сего вспомнил о пожарном насосе — он «устроил» его одним взмахом руки; правда, насос не работал, потому что там не хватало каких-то деталей. Ясли он тоже в принципе устроил — их постройку включили в план на 1962 год. Внеочередную партию пенициллина тоже устроил, но его ещё не получили, точнее, вместо него прислали дибазол. И лекцию академика хотел устроить, но потом по неизвестным причинам пришёл не академик, а учитель школы первой ступени. Однако лекция была полноценная. Поездка к морю тоже была в принципе устроена: из соображений экономии на два дня ездили к Сенецкому озеру. Автобусная линия будет весной, соревнование рыболовов наметили на осень, конкурс самодеятельности народного творчества наметили на зиму. Всё устроено.
Директор Пуц снова приедет на завод, выскочит из «татра-плана», взбежит по лестнице, мобилизует секретариат и соберёт узкое совещание руководящих работников завода. Очевидно, нужно будет развернуть широкую кампанию за последовательность и принципиальность в широких кампаниях. А может быть, для этого было бы достаточно средней кампании или совсем маленькой?.. Нет, это было бы не в масштабах директора Пуца!
Только, только… работает ли ещё на заводе старый сторож, папаша Пиклер?.. На всякий случай, чтобы всё же можно было принять радикальные меры…
Перевод З. Соколовой.
Господин, который не аплодировал
Он стоял на тротуаре неподвижно, на лице его будто лежала тень, он молчал и строго смотрел перед собой. Этот господин напоминал тёмную скалу среди прибоя: волны разбиваются о неё, а она остаётся неприступной, холодной и мёртвой.
По улице праздничным маршем шествовал Первомай.
Белые голубки разносили его на своих крыльях, он трепетал в красных знамёнах, гремел из репродукторов и распевал тысячами звонких голосов. Весенний, утренний, смеющийся, в цветистых платочках, с растрёпанными вихрами, со значками на лацканах пиджаков, с детьми на плечах, он лавиной катился по городу; ликующий поток разливался по площадям, проникал в самые маленькие улицы, и радость стремительно поднималась вдохновенным, танцующим, очищающим и благодатным наводнением.
Толпа рукоплескала, школьники размахивали флажками, молодёжь и солдаты кричали: «Слава!», «Ура!», «Да здравствует!», трубачи трубили, а ударники с такой силой били в тарелки, что в ушах звенело и латунные молнии слепили глаза.
Люди праздновали Первое мая, а на тротуаре, как будто несколько в тени, стоял господин и не аплодировал.
На нём было серое летнее пальто уже не новое, но хорошо сохранившееся, широкополая шляпа и тщательно начищенные полуботинки с очень острыми носами, Его лишённое всякой жизни лицо казалось невыразительным, как гранитные торцы мостовой; в очках отражалось небо, не позволяя уловить выражение взгляда; выбритые до синевы щёки, серые пряди волос на висках, нос, прямой и твёрдый, как у профессора алгебры и геометрии в иллюстрациях к романам из студенческой жизни, а на руках… на руках — как это ни странно в такой весенней сумятице — светлые перчатки, покрывшиеся от долгого употребления благородной патиной[11]. Так он стоял, глядя на лавину молодости и слушая песни; его овевал майский ветерок, ослепляло ликование праздника, оттесняла людская толпа, но он ни разу даже не пошевелил бровью, не ударил в ладоши, только смотрел и молчал.
Но вот с господином, который не аплодировал, что-то произошло: левый уголок рта нервно вздрогнул, морщинки вокруг глаз удлинились, кадык дважды поднялся почти до гладкого подбородка и опустился снова. И господин поворачивается, явно желая уйти; он натыкается на толпу, пробует найти щель, через которую можно было бы проскользнуть, и, не найдя её, протискивается между женщиной в праздничном платке и девочкой с большим бантом в волосах и китайским флажком в руке; слившись с потоком, медленно движущимся по тротуару, он продирается через него, потом сворачивает в переулок и останавливается. Оскорблённо отряхнув пальто, господин поправляет воротник, глубоко вздыхает и с достоинством шагает дальше.
Около четверти часа он идёт довольно твёрдым шагом, мужественно глядя перед собой, то и дело напряжённо щурясь, как человек, который старается что-то понять, хорошо запомнить и сделать для себя выводы, потом неожиданно обнаруживает, что дошёл до своего дома и заходит в подъезд.
Это старый, тёмный и тихий дом. Подниматься нужно по узкой каменной лесенке. На площадке третьего этажа господин, который не аплодировал, открывает дверь с визитной карточкой и оказывается в своей квартире. Он аккуратно снимает шляпу, пальто и перчатки; перчатки вкладывает в правый карман пальто так, что они торчат из него вертикально вверх, напоминая руку уличного регулировщика, когда тот останавливает трамвай. Светлые перчатки кажутся белым пятном в сумраке передней, из которой господин проходит в комнату.