Сотрудник отдела кадров задумался. Перед ним были два пути: либо зайти к указанному товарищу и поговорить с ним по душам, либо подобрать соответствующий материал. Он выбрал второй путь, ибо материал — соответствующий и всякий иной — всегда был близок его сердцу..
Сотрудник отдела кадров поднял телефонную трубку.
— Иванич? Товарищ Иванич, ты у нас сейчас секретарь Союза молодёжи? Послушай-ка, ты что же это не уделяешь должного внимания сотрудникам? А ведь у тебя хоть отбавляй людей с ущербной моралью, срывающих трудовой подъём, возрождающих атмосферу времён загнивающего капитализма, Производительность, труда соответственно падает, пьянство и прогулы соответственно растут, оглянуться не успеешь, как наступит полный упадок и разложение. А ты, вместо того чтобы поднимать людей активной агитацией, пассивно присматриваешься к тому, как их засасывает болото сентиментальности и идеализма. Учти это самокритично и сделай выводы применительно к данному конкретному случаю!
Едва товарищ Иванич узнал, о каком конкретном случае идёт речь, как убеждённо воскликнул!
— Невозможно! Ведь это активнейший член комитета, агитатор в добровольческих бригадах, редактор стенгазеты и режиссёр драмкружка! Но я проверю.
Вскоре он явился в бухгалтерию, пригласил молодого человека побеседовать с глазу на глаз и в безлюдном коридоре взволнованно заговорил вполголоса:
— Что с тобой творится, дружище? Ты опускаешься! Опомнись или будет поздно, ей-богу!..
Юноша взглянул на него непонимающими голубыми глазами.
— Что случилось? — спросил он.
— Что случилось! — вспылил секретарь товарищ Иванич. — Ты ещё спрашиваешь? Член Союза молодёжи, а так себя ведёт…
— Как? — тихо спросил молодой человек.
— Как! Взгляни в зеркало! Ты выглядишь, как ходячее несчастье, а не как энтузиаст! Что скажут остальные!
— Я никому не жалуюсь, — тихо ответил юноша, — делаю своё дело и живу, как умею.
— Но как! — вскричал товарищ Иванич. — Как!
— Грустно мне, — честно признался молодой человек.
Товарищ Иванич ужаснулся.
— Грустно?! Но отчего? План мы выполняем на сто три процента. Заняли первое место в районе, по подписке на газеты и журналы. Областная конференция Союза молодёжи ставила нас в пример! Растём, добиваемся новых успехов, а ты грустишь! Где же объективная причина для грусти? Какое ты имеешь право на грусть? Только антиобщественный элемент, отколовшийся от коллектива, погрязший в буржуазном субъективизме и индивидуализме, может грустить в то время, когда остальные празднуют победу! Это дезертирство! Ты это сознаёшь?!
Юноша ничего не ответил, молча вернулся в бухгалтерию и начал подсчитывать на арифмометре длинный столбец чисел. Временами он задумывался, и моторчик арифмометра тихонько урчал, пока юноша не приходил в себя и не начинал стучать по клавиатуре когда-то ловкими, а теперь негнущимися, деревянными пальцами.
Это событие захватило всё учреждение, как весеннее половодье. Тихий юноша оказался объектом всеобщего внимания и пристального наблюдения. Он был живым доказательством того, что за конкретными примерами далеко ходить не приходится.
— Скажем прямо, — шептали вкрадчивые голоса, — с ним творится что-то неладное. Просто жалко смотреть. Он понемногу становится эгоистом, нелюдимом, чудаком.
— Случайно ли это, — гремели баритоны на собраниях, — я спрашиваю, товарищи, случайно ли это, что во времена великих хозяйственных побед и радостных перспектив появляется кто-то и — грустит?
— Нет, это не случайно, — подводили итог авторы кратких речей, в принципе присоединяясь к мнению предыдущего оратора, и конкретно доказывали: — Мы снижаем себестоимость! В сборе бумаги мы опередили Нитранский округ, а он — грустный. Затопек опять всех обогнал, а он грустит! Он ставит мелкие личные настроения выше могучих радостных надежд коллектива.
— Не хочу забегать вперёд и делать преждевременные выводы, но вопрос стоит ясно и конкретно: кто может грустить, когда всё идёт к лучшему, когда у всех честных граждан есть причины только для улыбок?
Но вернёмся к основному вопросу!
И все снова возвращались к основному вопросу, но вокруг юноши из бухгалтерии словно образовалось пространство, в котором воздух казался разреженным. Здесь тяжело дышалось, люди быстро смолкали, чувствовали себя не в своей тарелке и при первой же возможности возвращались в нормальную для них атмосферу, где снова вздыхали полной грудью.