Мой новый знакомый сказал, что ему жаль бизнесменов, которые трудятся в поте лица своего ради ничтожной прибыли. Он сказал, что зарабатывает за год, не ударив пальцем о палец, больше денег, чем мой отец скопил за долгие годы протестантского прилежания. Моему отцу, сказал он, требовались дома, железные дороги, автострады, города, сотни тысяч рабочих. Ему приходилось вести переговоры с профсоюзами, продвигать преданных ему политиков, подлизываться к власть имущим. А мне, сказал он, достаточно заручиться поддержкой пары сержантов ВВС, десятка таможенников и нескольких агентов по борьбе с наркотиками. Он знает, что у меня есть опыт жизни в Бирме и Индии, и он хотел бы, чтобы один из его сотрудников побеседовал со мной.
Вы, наверное, читали в сегодняшних газетах, как полиция гордится тем, что захватила двести пятьдесят фунтов героина? По их словам, его можно было бы продать за сорок миллионов долларов. Конечно, полиция, как всегда, преувеличивает, чтобы создать о себе благоприятное мнение. Будем сдержанными в оценках и скажем, что груз стоил пятнадцать миллионов. Только представьте себе это: какой-то чемодан в багажнике «форда» — и стоит пятнадцать миллионов.
Вы, должно быть, считаете, мистер Уэйлин, что торговля героином — грязное, преступное занятие, но ваш собственный бизнес ничем не лучше. Рыба, живущая возле стоков одного из заводов вашего отца, непригодна для еды, потому что содержит много никеля. С рабочими в литейных и электролизных цехах, шахтерами в шахтах происходит то же самое, что и с рыбой: никель попадает в их организм, и у них разрушается печень, они начинают страдать от гипертонии, атеросклероза и артрита. Так что будем говорить о деле, а гуманизм оставим дохлой рыбе.
Итак, Уэйлин, это я виновен в том, что сотни тысяч людей отправляются на тот свет при помощи столовой ложки, фольги и медицинского шприца. Это я продаю им наркотик. Но я не заставляю их покупать его. Да вы и сами это знаете: давно ли завязали? Оставьте байки про мужчину в черном плаще, который раздает детишкам бесплатные образцы, для писак с Мэдисон-авеню. Вот еще, стану я раздавать героин бесплатно, если у меня его с руками отрывают за деньги?
Ваш отец всегда следил за новейшими достижениями технологий. Вам будет приятно узнать, мистер Уэйлин, что мы приобрели новейший высокоскоростной компьютер, известный как «1001 модель 40».
Для размещения системы необходимо отдельное здание. Компьютер способен хранить восемьсот миллионов бит информации. Это больше, чем в любой самой толстой книге.
«Модель 40» выполняет одну операцию за стомиллиардную долю секунды и печатает две тысячи строк сложнейшей информации в минуту. Трудно себе такое даже представить, верно?
Впервые в жизни я позволил кому-то узнать меня по-настоящему близко. И вот результат: Кэйрин так же недоступна для меня в эмоциональном плане, как была недоступна физически, пока я был за границей. Если я не вижу и не слышу ее несколько дней, мне начинает казаться, что наши отношения мне приснились.
Поскольку она отчасти об этом знает, я не могу рассматривать ее долгое молчание как преднамеренную попытку ослабить нашу связь. Я начинаю подозревать, что она привязалась не ко мне, а к моему выдуманному образу, который сложился у нее за время моего отсутствия. Она не хочет считаться с реальностью, а я не хочу носить маску, которую напялила на меня Кэйрин.
Вступая в связь с женщиной, я всегда надеюсь, что она будет оберегать меня, но Кэйрин не хочет брать на себя ответственность ни за меня, ни за наши отношения. Она не любит, когда я являюсь без предупреждения или иным образом показываю, как я в ней нуждаюсь. Она не пускает меня в ту часть своей жизни, которая не имеет ко мне непосредственного отношения. Она не разрешает мне читать ее дневник и ее письма, встречаться с ее знакомыми. Я помню, раз она предупредила меня, чтобы я «не сжигал за собой все мосты». Какие мосты? Мосты куда? В Рангун, в Бомбей, в мюнхенскую клинику? Мне некуда возвращаться. Это не я, а она сохраняет пути к отступлению. Все мои силы уходят на то, чтобы не дать ей разрушить мою личность.
Кэйрин считает, что я все слишком упрощаю, что мы должны сохранять некоторую независимость друг от друга. Еще она говорит, что люди намного сложнее, чем даже самый изощренный камуфляж, который они носят.
В нашей группе все стало слишком предсказуемым. Ничего нового, ничего интересного, бесконечные рассказы о самих себе. Особенно это касается меня, поскольку мои выступления всегда тщательно отрепетированы и анекдотичны.
Вчера у меня была температура под сорок. Сейчас меня уже не лихорадит, но глаза все еще болят и ломит кости. Я пролежал в постели три дня: не мог ни двигаться, ни читать, ни даже думать.
У меня уже бывало прежде такое: один раз дома перед отъездом и еще один раз — в Индии, именно тогда, когда меня нашли нанятые моей матерью детективы. Сейчас приступ гораздо слабее. Раньше я в таких случаях паниковал, но теперь тело мое сопротивляется болезни. В среду было хуже всего. Сердце бешено колотилось, а пульс при этом едва прощупывался. Затем упало давление, и я едва дышал, но тут я внезапно успокоился. Врач мне так и не понадобился. Что-то во мне взбунтовалось и смотрело с удивлением на охвативший меня ужас.
Я хотел позвонить Кэйрин, но понял, что у меня на это не хватит сил. В голове снова стали мелькать мысли, не появлявшиеся уже несколько месяцев. Я вспомнил свои детские фантазии, в которых мой отец посещал дома своих рабочих и ужинал вместе с ними. И я говорил себе, что это просто замечательно — быть сыном такого выдающегося человека, пусть за это и надо платить: отец уделяет мне недостаточно много времени. Ведь ему приходится заботиться о целой толпе мужчин и женщин, поэтому у меня нет никаких оснований требовать, чтобы он оказывал своему домашнему очагу предпочтение перед любым другим из очагов Пенсильвании. Я и мысли допустить не мог, что отец не обращает на меня внимания просто потому, что я — ребенок.