Сон постучался в дверь. Дверь распахнулась сама по себе. В дом вошла косматая старуха в чёрном платке. Её лицо, испещрённое морщинами, светилось мертвенной белизной. Старуха бросила взгляд на люльку, где умиротворённо сопел малыш. Мать не могла пошевелиться, вынужденная наблюдать, как незваная гостья медленно приближается к младенцу и тянет руки к его розовым пяткам. Раздался немой материнский крик. Время замерло, одна за другой зажглись свечи – к счастью, сновидения не вечны…
Ночь истлела с первым светом, с первым светом растаяла дурманящая осота – растаяли и сны. Дракон перевернулся на другой бок и стал совсем невидим.
Старому рыжебородому петуху, вскочившему на плетень, не терпелось исполнить утреннюю песню. Он уверен, без этой песни никто и не узнает, что наступил новый день. Дикие пташки, усевшиеся на ветках можжевельника, не считали полезным разубеждать важную птицу.
Признаться, они разделяли мнение, что пенье петуха лишено академической утончённости, но самобытное звучание и строгость исполнения интересовали слух даже самых искушённых особ. Соловьи называют петуха, не без восхищения, самым фанатичным и преданным делу язычником. Дрозды, предпочитая менее вычурные определения, прозвали петуха просто – самым народным певцом. Сокол – не большой артист, но большая птица – сказал, что такие песни нам тоже нужны. Что же сказали воробьи, разобрать невозможно, однако по бытующему в птичьих кругах представлению, воробьиная мещанская сущность готова рукоплескать и болотной выпи, чья бездарность очевидна. Поэтому, стоит ли доверять воробьям, что бы их чириканье ни значило?
Удить солнце в колодце занятие непростое. Здесь мало таланта, здесь требуется исключительная усидчивость и осторожность. Одна малейшая неловкость, промедление или, того хуже – фальшь – спугнёт великую тайну, и та занырнёт обратно в колодезный обруч. Птахи, захваченные событием, тихонько щебетали, обратив остроконечные профили к свечению на дне колодца. В предвкушении, рыжебородый петух, сознавая возложенную на него ответственность, подтянул галифе, с выправкой старого кавалериста пристукнул каблучками и встал в позу. Наконец, из омута восстало белое солнце. Но как бесшумно, как тихо! Взоры разнородной стаи обратились к соучастнику творчества. Миг настал: петух собрал всю волю, сделал глубокий вдох и гаркнул, словно оказался в объятьях лисы. Дикие птахи застыли в изумленье. Петух встрепенулся, прокашлялся и снова гаркнул. Тишина давила со всех сторон. Артист, провожая солнце взглядом, отважился пресечь тишину последним, верным движением голосовых связок и едва раскрыв клюв поперхнулся, захрипел и потрясённый свалился с плетня. Птахи, застучав клювами от смеха, разлетелись кто куда. Остались только вороны, хранившие, до сей поры, глухое равнодушие. – Какой певец! Какой прелестный голосок! – потешались они, кружа над петухом, – Ай да старик! Что за птица! – Эй, вы, – грозился охрипший петух, – не быть сегодняшнему дню! А ведь сегодня ярмарка! Мне хозяин новую жену купить обещал! – А на что тебе жена, старому? – каркали вороны, – жена не картина, ей твоего дурного взгляда мало!..
Прежде чем Василя вырвали из толпы, он успел поймать любопытным взглядом неизвестную красоту. На тёплых мокрых досках женские белые ноги, с них стекает пот и пар льнёт к маленьким пальцам. Едва озорной зрачок двинулся выше бледных колен, кто-то тряхнул Василя за шиворот – это отец. Василь угодил в ласковое материнское объятье. Женщина стояла поодаль, в ожидании, когда же её мужик, среди таких же одинаковых с ним мужиков, перестанет любоваться развесёлыми картинками.
Убегая, Василь запретил себе отзываться на окрики матери, а занырнув на самую глубину площади, перестал слышать знакомый голос.
Многолюдную площадь охватило буйство красок. Красные щегольские сапожки бегут по пыльной дороге, рядом с ними чахлые башмаки, босые детские ножки, собачьи лапы. На блестящую ткань и посуду, топоры, зубастые грабли и бороны, на обувь, расшитые платья и платки с вьющимися узорами глядят все женские и мужские глаза, полные жизни и вдохновения, все коровьи, козьи, рыбьи пустые глаза. Народ осаждает прилавки напористо, с шумом, люди толкаются, пихаются, бранятся, и тут же обнимаются, пьют и горланят песни, любят и тут же ненавидят. Под хлопки ярких многоцветных флагов бабы дразнят мужиков, хватая их за бороды, и кружатся в хороводе, окрылённые незамысловатой музыкой и вином. А рядом бредёт поп с иноком, качает головой и поучает его, постукивая деревянной тросточкой.